Денису. Презнание в любви

С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!!!!

Ты относишься к очень незначительному по количеству множеству Мужчин. С тобой можно не соглашаться, с тобой можно спорить, на тебя можно обежаться, но с тобой всегда спокойно. Потому что ты с начала защитишь, а потом дашь в морду за создание опасной ситуации))) Ты всегда знаешь, что хочешь, даже если не можешь это формализовать.
Хочется многое сказать, но надо ехать на воды. И поэтому коротко:

НЕ УХОДИ НАДОЛГО И ПОЯВЛЯЙСЯ ПОЧАЩЕ))))

@темы: Друзья

---

Что я помню. Лето 1946г.

Возвращались мы с мамой из Базоркино от тети Лии – у мамы заканчивался отпуск в конце июля (или начале августа). Помню страшную давку при ночной посадке в жесткий, неплацкартный вагон. Меня оторвали от мамы, я позорно расплакался, но меня подтолкнули на ступеньки, и мы с мамой оказались в вагоне. Она испуганно после посадки объясняла соседям: «Он у меня только высокий, а так он еще маленький». Верхние (вторые) полки были свободными – плацкартные. Попался очень строгий кондуктор, он запрещал их занимать. Мама тихонько подсадила меня на вторую полку, где я и заснул. Проснулся от скандала. Кондуктор ругал маму, что не почину и не по билету заняли плацкартную полку. А тут сел в вагон какой – то железнодорожный чиновник с плацкартой на это место. Я страшно испугался, что нас высадят, отправят в милицию, все это нам обещал ретивый проводник, выслуживающийся перед начальством. Но начальник, занявший свое законное место, успокоился и даже стал защищать нас. «Ведь полки были пустые и ничего страшного не произошло. Завтра он будет у меня в управлении, и я еще раз объясню ему, что нужно уважать пассажиров». Но больше я уже не залезал на вторую полку и до утра прикорнул рядом с мамой.
Лето 1946г. продолжалось, у нас – каникулы. Мы еще больше сдружились с Мишкой. Дон, игры, книги. В августе 1946г. Б.М. и Ан.Ис. получили, - тогда это была редкость, - путевки на курорт, на Черное море: что – то с конца августа до середины сентября. Маленькую Лилечку они брали с собой, у нас же начинался учебный год. И мудрая Анна Исаевна предложила маме, чтобы эти три или четыре недели я пожил у них с Мишкой. Анна Исаевна наварила огромную кастрюлю борща, что – то приходила и готовила мама. В общем, зажили мы самостоятельной, взрослой жизнью. Мишка спал на кровати, я на «трофейном» надувном матрасе поближе к Мишке. Страшно было без взрослых. А во дворе напротив была больничная мертвецкая. Все казалось, что кто – то лезет на балкон и в комнату.
В эти дни мы ходили в библиотеку, на огород шехтеровский в районе Военведа. Помню, наломали там сочных молодых початок. Ходили мы с ним и на футбол. В это время началось восстановление стадиона «Динамо». Тогда это была окраина города, и рядом был бетонный завод треста «Ростовстрой». Отсюда бетон поступал на стадион. Сначала поле было отделено только колючей проволокой, ни дорожек, ни трибун еще не было. Работали там, как и по всему городу, немецкие военнопленные. Получив увольнительную, пленные нередко бродили по городу, выпрашивая еду. Однажды постучался и к нам один такой бедолага – это было весной 1946г. Почему – то у нас был Альберт Шахназаров. Мы были убеждены, что изучая немецкий в школе, мы уже готовы изъясняться по – немецки. Но лишь с трудом Альберт составил фразу: “Was wollen Sie?” Немец объяснил, что он голоден и просит хлеба. Но ведь хлеб был по карточкам, и для нас он был лакомством. Ведь это был голодный 1946г, но, кажется, пару картофелин мы ему дали.
Хлеб на все наше семейство (Нона, тетя Мирра, дядя Исай, бабушка, мама и я) делился Ноной, видимо, потому что она уже училась на физмате университета. Помню маленькую буханку, Нона делит хлеб на всех, конечно, как – то получалось, что мне доставалась горбушка, ее можно было есть дольше. Почти как жмых, который можно было сосать и есть долго.
Помню три момента голода 1946г. На работе у мамы в перерыв им давали по порции (полполлитровой банке) перловой каши. Мама сама ее не ела, оставляла для меня. Какая она была эта каша вкусная. Однажды мы принесли с нашего огорода за ботаническим садом мешок початок. Картошку у нас выкопали воры, а початки мы принесли, зерно выколотили, отнесли на маленькую частную мельницу с ручными каменными жерновами и смололи нашу кукурузу на муку. Бабушка пекла из нее вкуснейшие оладьи и лепешки. Конечно, питание у Мишки отличалось, хотя и не очень, от нашего.
На бетонном комбинате работала мамина приятельница – сотрудница планового отдела Кнарик. По просьбе мамы время от времени она снабжала меня двумя контрмарками на стадион на футбольные матчи. Однажды с нами пошел и дедушка Петр Андреевич, до этого на футболе не бывавший. Он спросил у меня, сколько человек в команде. Я с апломбом почему – то сказал 12. У меня с детства осталась путаница на «единицу». Даже собственный день рождения я иногда путал, если нужно было сказать быстро. Только к старости я узнал, что это бывает, как и «перепрыгивание» слогов при чтении. Соседи – болельщики меня осмеяли, и Мишка тоже. А ведь я хорошо знал, что в команде 11 игроков, ведь знали мы о поездке нашей сборной в Англию в ноябре 1945г., об оперетте «11 неизвестных» в музкомедии, а вот оконфузился. Я, правда, попытался выкрутиться, сказал, что я имел ввиду запасного, но мне не поверили. Только дедушка меня успокоил: «Не важно, внучек, 11-ть или 12-ть». На футбол приходили тысячи болельщиков. В игре футболисты выпендривались и даже иногда просто хулиганили. Был такой игрок – Валет (Валентин), он славился тем, что мог во время игры, если противник уходил от него, просто прилюдно спустить с него трусы к полному восторгу публики.
Однажды, придя на завод, мы увидели такую картину: на бетономешалке работает пленный немец, рядом стоит женщина – бригадир. Она говорит немцу: “Genug! (Достаточно!)” Он в ответ по - русски: «Что хватит?» Только в старости я узнал, что это.??
1 сентября 1946г. Мы – ученики 6 класса. Новые предметы. Особенно интересны для меня были уроки Марии Григорьевны Гридневой по алгебре и геометрии. Она блестяще преподавала, мы были преисполнены самоуважения: вот что мы уже изучаем.
Начало года было связано и с первой нашей мальчишеской любовью. Обучение оставалось раздельным, но целым событием были совместные с женскими школами (1-й и 9-й) на соседней Советской улице вечера и утренники. Вечера обычно начинались с концерта. Или самодеятельность или вечер художественного чтения. В то время большой популярностью пользовались вечера артиста филармонии Сорокина, увы, не помню его имени и отчества, но чтец он был великолепный. Помню, как на вечере в 1-й школе он читал «Девушку и смерть»: впечатление было огромным. После были танцы, хотя большинство кавалеров застенчиво отсиживались у стен, завидуя тем, кто отчаянно бросался в танец, оттаптывая ноги партнершам.
Вот тут – то и был приглашен замечательный учитель танцев «тов. Васильев», как его называли, и аккомпаниатор «товарищ Володя». Занятия проходили в физкультурном зале, без девочек. Лишь через несколько месяцев, когда мы начали овладевать основными па бальных танцев (па-де-катр, па-деспань, па де патинер, вальс, а для способных даже полонез и мазурка) в порядке поощрения стали приглашать девочек из 1-й школы, в которой тов.Васильев тоже вел школу танцев. Конечно, скоро количество танцоров стало сокращаться. Обучение было платным и для многих ребят непосильным (не помню, как уже получилось, что мне дома дали денег. Наверное, не обошлось без вмешательства тети Миры и дяди Исая – моих добрых защитников, или бабушкиной пенсии, или дополнительной вечерней работы мамы).
Когда на танцы стали приходить девочки, мальчишки многие стали выпендриваться, стараясь привлечь их внимание. Так за двойки и озорничание был изгнан с занятий Женька Евнин.
Зато маленький, изящный, хорошо и всегда аккуратно одетый и причесанный Альберт Шахназаров, - у него был абсолютный слух, он вообще был очень музыкален, хорошо играл на фортепиано, - пользовался большим успехом у девочек. Известность ему в девчоночьих школах придавало и то, что у него, наверное, одного из школьников города был свой мопед, неслыханная роскошь, присланный ему в подарок из Германии дядей – генералом (генерал – полковник Галаджев, член Военного Совета фронта у Рокоссовского, родной брат его мамы Елизаветы Федоровны Галаджевой). Альберт всегда держался очень скромно, никогда не выпячивался, но зато в школе и учителя и ребята относились к нему с большим уважением.
Старшая вожатая школы Лена Ермакова очень гордилась, когда во время районных и городских праздников колонну школы возглавлял Альберт на своем мотороллере под красным знаменем школы. Он с детства был «технарь»: не только освоил мотороллер, но и водил их машину, был отличным фотографом. Большую роль в формировании его поведения и взглядов сыграли его родители, и, прежде всего, его отец Марк (Маргос) Аркадьевич Шахназаров. Он был торговым работником, дом у него по тем временам был полной чашей, но он был умен и мудр и умел чтить уголовный кодекс из – за чего у него бывали неприятности с его начальством, но сотрудники его любили и уважали. Он многим и от души помогал, любил, когда у них собиралась молодежь, играли на пианино Альберт и Петя Сариев, учившийся в нашем классе, слушали пластинки, у них была радиола, хороший приемник, у них я впервые увидел холодильник и, главное, у них была отлично подобранная библиотека, хотя сам Альберт читал мало. Танцевал Альберт уверенно и красиво, девочки с удовольствием танцевали с ним «белый» танец.
Пользовался успехом у девочек и вполне заслуженно Миша Шехтер. У меня получалось плохо с танцами: был нескладен и неуклюж, да еще застенчив и нерешителен. Но на девочек мы уже обращали внимание.
На каком – то районном сборе мы с ним увидели двух девочек подружек из 9-й соседней школы. Одна из них беленькая и голубоглазая поразила Мишку. Она была красива и прекрасно спела песню о Вите Черевичкине, мальчике, убитом немцами в 1941г., заподозренному в том, что он использует своих голубей для связи с Красной Армией.

«Улетали голуби высоко,
Уносили мысли за собой,
Грезы о девчонке синеокой
Пробуждали первую любовь

Голуби, мои вы милые,
Улетайте в голубую высь,
Голуби, вы сизокрылые,
Видно сиротами остались!»
Очень была трогательная песенка, слезы на глаза наворачивались. Звали ее Надя, а фамилию ее я уже не помню. Может быть, Мишка помнит?
Ее подружка Ира Соколовская очень симпатичная темноволосая и кареглазая девочка песен соло не пела, но была такой милой и симпатичной, что сразу покорила мое сердце. Единственно, что ее отличало в то время – была старенькая, но очень модная кожаная курточка. Мы так и не познакомились с ними, но каждая встреча была для нас событием дня (Ира жила в доме по 10-й линии, напротив школы).
Разумеется, если до девочек и что – то доходило, то свои симпатии они отдавали Мишке, а не мне.
В это время мы очень много читали, читали все подряд и классику и приключенческую литературу (помню «Виллу Амур» Лагина, «В плавнях Кубани» Крамаренко, «Старая крепость» Беляева, «Комната на чердаке» Василевской) и массу других прекрасных книг. К этому времени бабушка получила свой орден «Материнской славы» и очень им заслуженно гордилась. Имеющие этот орден имели право на бесплатный проезд раз в год по железной дороге.
Мой день рождения (ноябрь 1946 или 1947-го). Почему – то был один Мишка. Пили томатный сок и угощение было весьма скудным. Наигрались, Мишка остался у меня ночевать. Он принес подарок – дешевенькие шахмато – шашки из пластмассы. Но они дороги для меня: подарок из детства. И сейчас, в Германии они со мной.
После шестого класса, летом 1947 года она (Раха? Бабушка? Повтор) взяла меня, и мы поехали с ней в Назрань, на консервный завод, где работали Лиичка и Володя. Миша уехал в пионерлагерь на море, а я с утра брал подстилку, книгу и уходил в парк, окружающий цеха завода. Бабушка готовила обед, но эта идиллия была прервана моим прегрешением из – за которого я и сегодня готов сгореть со стыда или провалиться сквозь землю. Деньги Лиички и Володи хранились в пустой шахматной доске, стоявшей на подоконнике. И Лия и Володя брали оттуда деньги на расходы. В этот год, вместе с демобилизованными в страну хлынул поток «заграничных» наливных и шариковых ручек. Мечтой каждого мальчишки было иметь такую ручку (они безбожно текли, пачкали руки и требовали большой возни в употреблении). На рынке у спекулянтов они стоили аж 120 рублей – сумма для меня немыслимая. А писать простой деревянной ручкой со вставным перышком из чернильницы – непроливайки (еще как проливалась) особенно для такого неаккуратного ученика, как я, было большим соблазном. И вот, к моему стыду, я решил, что если сегодня я возьму 1 рубль, то никто и не заметит. Дальше больше: если взять три рубля и положить два рубля обратно, то так постепенно я соберу требуемые 120 рублей. Перекладывал я взятые деньги в свою тетрадь, лежавшую на том же подоконнике. Рядом с шахматной доской, где хранилась зарплата Лии и Володи. Вскоре Володя заметил, что деньги слишком быстро исчезают, уменьшаются. Первая почувствовала беду моя милая и умная бабушка. Необычно строго она поговорила со мной, предварительно обнаружив в моей тетради уже около 80 рублей. Я расплакался и во всем сознался. Было очень стыдно. Но бабушке стало меня жалко. Она пообещала, что никому не скажет, а деньги понемногу вернет в шахматную доску, свидетельницу моего позора. Так все и было сделано. Наверное, когда мы вернулись, бабушка все рассказала маме, но и мама никогда меня не попрекнула, что было еще стыднее. Спасибо бабушке. Так закончились мои летние каникулы. Впереди был седьмой класс – выпускной.

@темы: Воспоминания

---

У меня не отъезд в Кисловодск, а бегство

---

День Петра и Февронии

Мои родители познакомились лет 35 тому назад. Сначало маме не очень нравился папа, который к тому же на тот момент был ее начальником. Потом когда понравился, неожидано выяснилось, что он женат. И мама поставила условие: если он не женится на ней до 8 июля 1975 года, то она выйдет замуж за другого. Ультиматум был оглашен 1 июля 1975. И отец умудрился развестись 7.07, а женится 08.07
Мама не смогла мне вразумительно объяснить почему нужно было расписываться имено 8 июля, ей просто захотелось быстренько замуж и свалить на море. В 90-е годы выяснилось, что это за день. Мама долго ходила задумавшись, а потом сказала:
- Все было против свадьбы, у меня утром флюс вскочил, морду перекосило. Все после ЗАГСа пьянствовать, а мы к зубному поехали. На бракосочетание регестраторша так и сказала: "Ну, невесту, я даже спрашивать не буду согласна она или нет и так видно"... Я никого не любила, только Юру. Не зря в этот день расписались

@темы: Моя большая еврейская свадьба

---

Что я помню. Мой друг Мишка

Когда в ноябре 1945г. я после двухмесячного перерыва пришел в пятый класс 26-й школы, в первой четверти я успел позаниматься одну – две недели, то в классе я увидел новенького: он сидел с Альбертом Шахназаровым за одной партой. Сидели они, в отличие от остального класса, очень дисциплинированно, вели себя образцово, отвечали на уроках на «отлично», были замечены на нашем фоне плохо одетых, голодных, мало дисциплинированных ребят, которые плохо учли уроки, шкодничали на уроках и учились с «двойки» на «тройку». Самым большим лакомством для нас были макуха и семечки в меду, мы их называли маковками. Кусочек макухи (жмых) можно было положить за щеку и сосать в течение нескольких уроков.
Новичка звали Миша Шехтер. Отец его, Борис Моисеевич, был военным прокурором Ростовского трибунала, невысокого роста, стройный, подтянутый офицер, прошел войну, имел боевые награды и благодарности от Верховного Главнокомандующего, была в конце войны такая форма поощрения с факсимиле Сталина.
Меня, видимо, инстинктивно тянуло к ребятам, у которых были полные благополучные семьи.
Так побывал я и у Юры Шатрова, и Альберта Шахназарова, а тут еще мама на родительском собрании познакомилась с мамой Миши Анной Исаевной, очень милым, интеллигентным человеком. По специальности она была медработником, но в это время она уже не работала. У них была двухкомнатная квартира при Военном трибунале (трамвайчиком, с печкой и полуразрушенным балконом, выходящим в старый больничный парк). Жили они вчетвером. У Миши была сестренка, тогда ей было шесть лет, Лилечка. В квартире было много необычного и интересного. Немецкие настенные трофейные часы, того же происхождения металлический календарь, обычные тогда диван и матерчатый абажур и маленькие слоники, символ уюта и нормальной семьи.
Было и много книг. В книжном шкафу стояли тома Малой Советской энциклопедии и беллетристика.
Борис Моисеевич много работал, дом вела Анна Исаевна. Вскоре от мамы я узнал, что семья Шехтеров – еврейская семья, что для меня, проведшего первые годы в школе при воинствующем (в Мелекессе) антисемитизме, было немаловажным. Хотя открытого антисемитизма в школе я не видел. Хотя были и анекдоты про «Абрамчика и Сару», и песенки такого же содержания, и злобные, но не конкретные высказывания. Может быть, это было следствием довоенной культуры педагогов, может быть, сдерживал тот факт, что директором школы и завучем были евреи.
Я стал все чаще бывать у них дома после школы. Приходил и Женька Евнин и Гена Бабиев. Конечно, играли и в карты и в другие игры. Зачинателем и главным забиякой был Женька. Все его затеи оборачивались хулиганством. То затевалась игра в мяч между «воротами» дверями комнат. Срывались потом портьеры на дверях, что – то разбивалось и падало.
После ноябрьской поездки московского «Динамо» в Англию, - на самом деле сборной страны, - мальчишки бредили футболом. Мы слушали репортажи легендарного Синявского, болели до слез в случае проигрыша «своей» команды.
Мишка болел за ЦСКА, я – за «Динамо».
В общем, когда приходила Анна Исаевна, квартира напоминала дом, где побывали лихие махновцы. Женька быстро исчезал, доставалось, в основном, Мишке.
Была в этом доме и умнейшая кошка Рябуня. Особа независимая и самостоятельная. Когда мяч начинал летать по комнате, Рябуня стремительно взлетала в открытую форточку и исчезала на балконе или в саду, недовольно помахивая хвостом и выражая нам свое глубокое неудовольство.
Я с удовольствием бывал у Мишки. Мы всегда находили, чем заняться. Играли в шахматы, шашки, домино, когда не было Анны Исаевны, то и в карты, разумеется, без денег, в дурака, очко и другие простые игры и, конечно, в «морской бой». Наверное, поэтому, когда Михаил стал лихим флотским офицером, он стал прекрасным преферансистом, азами этой игры он стал увлекаться еще в старших классах школы, хотя в наших семьях увлечение картами не одобрялось.
Играли мы и в айдан и в чилик – это уже прямо на мостовой 15 линии перед домом. А в саду часами могли играть в футбол и волейбол, натянув веревочку вместо сетки. Мишка был более спортивен и азартен в игре, чем я, поэтому победа почти всегда оставалась за ним.
Увлекались мы географией, здесь свою роль сыграла игра в «города». Стены нашей квартиры, за неимением ковров по моей просьбе были увешены склеенными из огромных красочных листов картами материков. Время от времени они менялись: Африка, Азия, Австралия, Америки. Карты были физические и давали нам дополнительные знания по географии, как оказалось, на всю жизнь. Это давало нам фору в классе на уроках географии, на которых один из наших соучеников искал Шанхай в Африке. Для нас это было ужасно смешно. Это было время увлечения Марк Твеном, Купером, Жюль Верном, Конан Дойлем, Дюма и прекрасными детскими книгами советской и зарубежной литературы. Читали мы взахлеб, обменивались книгами.
К этому времени вернулись в Ростов и Жаки (дядя Биня, Миррочка, Серёжа и Лёля, Донечка с Волькой маленьким). Донечка работала в библиотеке им. К.Маркса, её старая приятельница, - увы, я забыл её имя, отчество, знаю, что фамилия внучки была Смолкина. Красивая была девочка – была работником библиотеки Дворца пионеров, хорошо знала Донечку и Миррочку и привечивала меня; вскоре я получил право самому копаться на полках, выбирая книги, но охотно пользовался и её советами и рекомендациями. Ходили мы с Мишкой и в библиотеку Дома офицеров, размещавшуюся в гостинице «Ростов», полуразрушенную тогда, обгоревшую и неуютную (Борис Моисеевич имел там абонемент).
Много фантазировали и мечтали: о море, дальних странствиях, о революции. Это было время революционных потрясений в Китае и Индии, в Европе и Америке. У Миши над столом висела политическая карта мира, и мы с восторгом по сообщениям газет и радио, как это у В.В.Маяковского: «Сегодня приказчик, а завтра царства стираю в карте я…»
Двум мальчишкам это простить можно, так как и взрослые политические деятели были убеждены в том же. Если их что и останавливало в этих не только мечтаниях, то только опасение третьей мировой при экономической и демографической разрухе, как последствии второй мировой. Но мы были убеждены, что к 2017г., 100-летию Октября человечество перейдет к новому календарю, не от Рождества Христова, а от Октябрьской революции в России.
А пока, бродя по разбитому Ростову, все было в руинах, мы мечтали найти тайные бункеры, где, конечно, прячется Борман и помочь его поимке. Мы шли пешком по Горького, направляясь в библиотеку Дома офицеров в гостинице «Ростов», шли мимо взорванного здания лютеранской кирхи на углу Соборного и Сенной (Подбельского и Горького). Может быть, именно здесь и прячется Борман. А пока мы росли активными пионерами. Хотя я рано понял социальную разницу между мной и Альбертом и Мишей. К шестому – седьмому классу они были примечены Леной Ермаковой и стали: Альберт – председателем Совета отряда, Мишка – членом Совета дружины. Впрочем, скоро нашлось дело и для меня. Лена ввела меня в Совет дружины, к моей радости и гордости, поручив, навязанное ей Райкомом ВЛКСМ, это я понял позднее, распространение в пионерских классах значков и членских билетов Общества Красный крест и Красный полумесяц, разумеется, за плату. Я честно ходил по младшим классам и уговаривал ребят вступать в ряды Всесоюзного общества, но дело шло плохо, не исключено, что ребята видели во мне жулика и проходимца. Лена не раз заставляла меня отчитываться на Совете дружины за отсутствие успехов в пропаганде Красного креста и такого же полумесяца. Вдохновения от этого дела я не испытывал, но дело это чуть не кончилось для меня весьма печально при вступлении в комсомол, о чем я расскажу позднее.
А пока мы радовались жизни, учились, играли, дружили. Началась наша дружба с Мишкой с драки. Постарался Женька Евнин. Стравил нас он, и после уроков на улице, был зимний, короткий день, рано темнело, на 10 линии и Майской дело дошло до драки. Вокруг собрались «болельщики» и зеваки. Перед дракой кто – то из наших «приблатненных» сунул мне в руку перочинный нож, и я его взял, плохо соображая, чем это может кончиться. Но это увидел Чайка (Чайковский) – в будущем блестящий капитан первого ранга на Каспийской флотилии – я ему благодарен буду до смерти – и отобрал у меня нож, мудро произнеся: «В беспамятстве драки может кирнуть!» Драка была не интересной: драться я никогда не умел, боялся и своей и чужой боли. Мишка же умел постоять за себя. Отдубасил он меня до слёз и синяков, к радости Женьки.
Но после этого как – то мы сдружились еще сильнее. Именно это умение постоять за себя ещё больше импонировало мне: я этого не умел, не у кого было учиться.
С мая и по октябрь мы любили ходить на Дон. Обычно, взяв с собой Лилечку, мы отправлялись на Державинский спуск, садились там на большой, человек на 100 деревянный «лапоть» - катер, вдоль бортов его шли банки, а в центре был двигатель от дизельного трактора. Курсировал он от Державинского – через Дон на рыбачий хутор Чемордачку, оттуда вверх, с остановками на 13 линии и 45-й, конечной. Ещё чаще по наплавному мосту на 20-й линии переходили на пляж Зелёного острова.
Здесь, на Дону с Мишкой я переплыл Дон (с Зеленого острова на правый берег). Здесь мы чуть не погибли. Когда были деньги, конечно, чаще у Мишки, чем у меня, мы брали на прокат гичку, шлюпку, прокатная станция была на Чемордачке, и шли к «себе» на 13 линию уже на веслах. На рейде перед Зеленым островом стояли рядом на якорях две баржи, ждали погрузки под зерно с элеватора. Решили пройти между ними. Но в это время мимо по фарватеру прошел большой пароход, поднимая за кормой мощную волну. Мы были между баржами посередине, когда заметили, что баржи начали сходиться, мы понимали, что сейчас баржи раздавят, как орех, нашу лодчонку и гребли изо всех сил. Баржи сошлись у нас за кормой. Выскочили, но потом долго не могли придти в себя. Плакала перепугавшаяся Лиля. Мишка взял с неё слово, что она маме ничего не скажет. Всё могло кончиться печально.
Часто ходил с нами и двоюродный брат Миши и Лили – Игорь, до школы он был Изей; с первого класса его «русифицировали»: он был однолетка – (1940г.) с Лилей. Мы брали с собой книги, шахматы, карты, бутерброды и с утра до вечера проводили на пляже на летних каникулах и в воскресные дни. В один из таких дней мы с Мишкой пошли купаться, оставив с вещами Игорька, а когда мы вернулись, оказалось, что мои штаны, бумажные, старые, поношенные – исчезли. Ценности они не представляли, видимо, кто – то «пошутил». Пришлось домой возвращаться в трусах. Мишка из солидарности тоже шёл без штанов, так сказать одной командой. Шли по 32-й линии, потом, дойдя до Степной, Мишка, оставив нас с Игорем, пошел к нам. Конечно, уже одев штаны - во дворе было много народа,. Испуганная бабушка дала ему для меня какие – то старые «полуприличные» штаны. Конечно, мне попало, но ещё более попало Игорьку.
Любили мы и ходить в кино. У меня денег, конечно, не было. Однажды мы пошли на новый (цветной!) фильм «Каменный цветок». Мишка взял себе билет, а я проскользнул между выходящими зрителями предыдущего сеанса. Был изловлен, перепуган и изгнан. В дни денежной реформы 1947г. мы пошли в кинотеатр «Спартак». Дирекция делала деньги, и даже нас, мальчишек пустили на цветной, трофейный, музыкальный и весьма вольный немецкий фильм «Девушка моей мечты» с Марикой Рокк.
Не только мы были поражены этим фильмом – откровением. Говорили, что в Грузии «настоящие мужчины» брали билеты на все сеансы сразу, чтобы полюбоваться на длинноногую красавицу, особенно во время ее купания в бочке. Решили перевести на уроке немецкого её песенку: „In der Nacht ist der Mensch nicht gern alleine“. Каждый спрашивающий брал одно из этих слов и спрашивал у учительницы, «а что оно означает?» Потом пытались склеить перевод. Получалось плохо.
Перед этим я дома решил сам заняться переводом с русского на немецкий. Взял рассказ Л.Соболева «Батальон четверых» и засел за словарь. «Бой начался для комсомольца Михаила Негребы прыжком в темноту. Вернее увесистым толчком в спину, без чего ему вряд ли удалось покинуть самолет…» Но перевести даже первые строчки я не сумел. До сих пор меня ругают дочка и внучка за то, что я пытаюсь перевести дословно немецкий или русский текст на немецкий и ничего у меня не получается.
Правда, тогда мудрая тетушка Мирра, которая с Ноночкой жила у нас после её трагедии в Майкопе, где она потеряла ногу, посоветовала начать мне с чего – нибудь легкого, и я взялся за перевод немецких сказок. Первым был „Rübezahl“, я его – таки осилил, но до сих пор немецкий мне не даётся.
К этому времени из Гусь – Хрустального в Ростов переехала семья брата Б.М. Аркадия Моисеевича, который был женат на сестре Анны Исаевны – Кларе Захаровне. Арк.М. стал работать на «Сельмаше», он был инженером, а Клара Захаровна – прекрасный человек и талантливый учитель – математик – стала работать в 20-й Сельмашевской женской школе. У них кроме Игоря была маленькая, очень симпатичная дочка, Бэлочка. С ними приехала и дочь сестры Б.М.и Арк.М. Рахиль Моисеевны Люся Шухман.
Люся жила перед войной в Киеве, где она родилась, мама её была детским врачом, папа – рентгенологом. Когда началась война, Люся была в пионерском лагере под Москвой. Уходили пешком, но благополучно добрались до Москвы, откуда уже мобилизованный в армию её отец Рувим (Роман) Шухман сумел вывезти Люсю в Гусь – Хрустальный, куда был эвакуирован его завод. С тех пор Люся стала их приемной дочерью и помощницей, весьма уважаемой и авторитетной: «Люся сказала…» Училась она «отлично», да ещё помогала с детьми. Закончила с медалью и поступила в Московский мединститут. Затем все перебрались в Ростов. Поселились на первых порах у А.Ис. и Б.М. в их комнатушках. Люся перевелась в Ростовский мединститут. Вскоре умирает в Москве её папа.
Трагична была судьба её мамы Рахиль Моисеевны. Где- то в сентябре она была мобилизована в армию. Видимо, работала в госпитале на тех, что попали в окружение под Киевом. Но «в списках не значилась». Погибла ли она при захвате госпиталя немцами, у неё была типичная семитская внешность или сумела уйти в Киев, где погибла с другими родственниками в Бабьем Яру – установить не удалось.
Вообще, история их семьи – наглядный пример судьбы еврейского народа в России в XX веке. Семья была многодетной. Они жили в Народичах (Белокоровском) под Киевом. Один из братьев погиб во время погрома во время гражданской войны, убили «жовтоблакитники». Все дети получили высшее образование при Советской власти. В 1937г. погибает во время террора один из братьев – авиаконструктор.
Борис Моисеевич стал военным прокурором. Служил в военном трибунале сначала в Баку, не сработался с Багировым, первым секретарем ЦК КП Азербайджана, ставленником Берии – слишком был дотошен и слишком часто возвращал дела на доследование. Кончилось это отправкой на фронт. После войны он был направлен в Ростовский Военный трибунал.
Весной 1946г. была организована школьная поездка на пароходе в Азов. Нужно было иметь 22 рубля. У меня их не было. Ни мама, ни бабушка дать их мне не могли – безденежье. Я плакал, все мои друзья собирались в поездку. Я очень переживал, и тут мне на помощь пришла добрая тетя Мира. «Я дам ему деньги, пусть едет», - сказала она, и мир вновь обрел краски.
Это была первая моя самостоятельная поездка на целый день. Я в первый раз был в Азове. Музей подполья, встреча с партизанами. Правда, они всё время ссорились, кто из них партизан, а кто – нет.
Летом 1946г. мы с мамой поехали к тете Лие и Володе в Назрань на базоркинский консервный завод, где они работал. Необычно много овощей, фруктов, купание в оросительном канале, кукуруза высотой более двух метров. Чтение (у Володи было много книг). Очень всё было интересно.
Но страшным было безлюдие соседнего Базоркино. Это было большое и богатое село. После выселения ингушей стояли безлюдные квартиры домов, в садах полно фруктов, их некому убирать.
В это время через Назрань шли колонны американских студебеккеров. Водитель одной машины, молоденький парнишка, попросил меня показать, где можно выкупаться и помыть запыленную машину, с гордостью я влез в высокую кабину, и мы поехали. Помог ему помыть машину, а вернувшись, попросил его показать, как вести машину. Он показал. Я выскочил из машины, побежал на второй этаж, где жили в комнатах ИТР Лия и Володя. «Мама, посмотри, как я буду вести машину». Бегом спустился, машина тяжело вздохнула и заглохла, проехав пару метров. Я был в восторге.
Но с пребыванием в Базоркино у меня связано несколько эпизодов, из – за которых я до сих пор готов сгореть со стыда и провалиться сквозь землю.
В том же коридоре дома, где были комнаты ИТР, жила еврейская семья, у них был сын, мальчик лет шести – семи, а мне было уже больше 12-ти. Мы с ним отправились в кино. Кинотеатром был сарай в центре посёлка. Мы пришли с ним, взяли билеты, до начала оставалось минут 10. Мы стояли около кинотеатра, когда к нам подошли человек семь мальчишек. Они сразу определили в нас чужаков. «Евреи?» – спросил старший. Малыш со мной промолчал, он уже знал, что лучше не быть евреем. Я растерялся и совершил с перепугу предательство: «Нет, я русский», - чем немало удивил, наверное, моего товарища. «Сейчас проверим», - добивался своего маленький антисемит, - «А ну скажите: кукуруза». Мой товарищ произнес, картавя, я – справился. «Ладно, - сказали мне, - ты оставайся, а ты уходи». Они не били, не издевались, но прогнали его прочь. Я не остался на фильм. Я понял, что совершил предательство. И пошел домой, рассказал маме, она пыталась мне что – то объяснить, была очень огорчена, но я и без неё знал, чувствовал, что я предал мальчика – еврея. Хотя во всех документах я значился русским, но я на всю жизнь запомнил фигурку мальчика, возвращающегося домой по пыльной дороге.
Наверное, он рассказал об этом своим родителям. Больше он со мной не «водился». Так я ещё раз к стыду своему убедился, что я совсем не герой.

@темы: Воспоминания

---

Во жизнь пошла., ходишь по улицам, общаешься с народом и думаешь: "это в блог повешу". Приходишь домой и тупо смотришь в монитор

@темы: Мысли вслух

---

Что я помню. Домашние животные

В доме всегда были домашние животные. В П-Петровске и в годы гражданской войны уже в Ростове дома были и кошки, и собаки. Дети были очень привязаны к ним, особенно Меер, который всегда возился с живностью, лечил их, купал, кормил. В Ростове общим любимцем был пёс по имени Бой. Был он общим любимцем, но при белых однажды облаял пьяного казачьего офицера, тот выхватил шашку и зарубил Боя. Больше собак в доме не было. А вот кошки были вплоть до эвакуации. Зимой 1940/41г. наша кошка вдруг пропала, но ночью ее обнаружила в платяном шкафу на полке мама. Почему и как она забралась в шкаф, это её тайна. А вот птицы жили в комнате только у дяди Соломона, да и то весной их выпускали на волю. Рыбок – не помню. Зато их было много в аквариуме в детском саду. В эвакуации кошек и собак у нас не помню: голодно было, самим бы прокормиться.
Где – то в 1946г. у нас на Степной появился черный с зелеными глазами кот Мурзик озорной и ласковый. Тетя Мира, дядя Исай и Ноночка жили тогда у нас. Ноночка готовится к зачетам – Мурз заберется к ней на плечи, пристроится на шею, и оба блаженствуют. Мурз мурлычит свою песенку, Нонка учит свою математику. Однажды весной (1946 или 1947г.) мы с Мишей Шехтером отправились на Дон. Было жарко и солнечно. К вечеру стало ясно, что мы обгорели. Всё болело, поднялась температура. Бабушка смазала меня кислым молоком, укрыться я не мог даже простынью. Ночью я проснулся от боли и щекотки: на спину забрался Мурз и старательно своим язычком, как тёркой, вылизывал мне спину. Еще один подвиг Мурза был связан с нашим соседом. В соседней квартире жил управляющий трестом «Ростовстрой», где работала мама, Цыбизов. Однажды утром нас разбудил грохот. Оказалось, что ночью, окна были раскрыты, Мурз перелез по карнизу на балкон соседней квартиры, пробрался в комнату, дверь на балкон была открыта. Его привлек запах копченой колбасы, - холодильников тогда даже у управляющих трестом не было. Нюх его не подвел и, обнаружив палку этой колбасы, Мурз утащил её, умудрился не свалиться с карниза и притащил её домой, здесь он не удержал её, колбаса была больше Мурза по длине, и спрыгнул с грохотом с подоконника, но колбасу не выпустил. Прибежала мама, обругала Мурза – вдруг решат, что мы его подучили украсть колбасу у управляющего. Отобрала колбасу у недоумевающего Мурза, ведь он так старался, ведь притащил домой, не сам сожрал. А мама, дождавшись утра, с извинениями вернула колбасу Цыбизову. К счастью, управляющий оказался человеком с юмором и только посмеялся над пиратским налётом Мурзика. Погиб он, когда я уже был на Сахалине. Подробностей не помню, кажется, он запаршивел и его усыпили. Больше кошек у нас не было.
Потом у нас появилась Люся, которая на дух не переносит кошек и собак. Мы всегда посмеивались, что, наверное, в предыдущей жизни она была собакой. «От животных – запах, от животных – блохи и вообще это – зараза». А потом появилась Юлька. Когда она подросла, она очень любила животных. Но Люся стояла непреклонно. Ещё до школы мы были летом в Одессе. У хозяев дома был очень симпатичный пес с типичной для Одессы кличкой - Фима. Юля очень привязалась к Фиме, чтобы её утешить перед отъездом мы купили ей очень симпатичную игрушечную собачонку, нарекли его Фимой и увезли сначала в Ростов, потом в Германию. Он и до сих пор живет у нас в кресле. Когда Юлька пошла в школу, у неё появился щенок Дружок. Он встречал её у школы, она его подкармливала. Он провожал её до дома. Очень хотелось Юльке взять его домой, но Люся не допустила. Потом кто - то убил Дружка. Просто так.
Вот такая история с животными в нашем доме.

@темы: Воспоминания

---

Русский менталитет

Мужик купил в кредит новенькую трехдверную Опель Астра. Радуется. Машина больше месяца неотлучно стоит во дворе дома. Нет денег на бензин

***
Растяжка на пр. Нагибина: Russian Teana

@темы: Реклама, Город

---

Что я помню. «По одежке протягивай ножки»

Война одела всю страну по своему вкусу. Большинство мужчин оказались одеты в военную форму. Женщины донашивали свои довоенные одежды, обычно предпочитая что – то темное, не маркое. Обычно это были старенькие пальто, к концу войны все чаще тёплые куртки, - стеганки, ватники, на ногах валенки, бурки с галошами или подшитые кожей. Шапки армейского образца или ушанки, платки. Летом сарафаны и простенькие платьица дополнялись босоножками – танкетками на деревянной подошве. Щёлк – щёлк по дощатым тротуарам. В деревнях вернулись к концу войны к лаптям. Нам тоже купили (?) или это был подарок (?) лапоточки. Особенно симпатичные маленькие они были у Вольки. А что? Очень удобная, проверенная веками дешевая обувь, удобная, зимой в онучах в них было тепло, летом прохладно и легко. Конечно, донашивали довоенные вещи. Помню мой любимый «флотский» бушлат, очень модный у мальчишек в 1940 – 41г.г. Были еще шлемы (авиационные), их, как и бушлаты, носили с гордостью.
Были у меня и летние «голландские» до колен штаны. Носки бабушка непрерывно штопала, расползались они на нас быстро. Хорошо, что мокрую обувь и одежду прекрасно за ночь можно было сушить на русской печке.
Когда мы вернулись с мамой в Ростов, у меня появились «длинные» брюки, перешитые бабушкой из какой – то старой одежки. Я очень ими гордился и казался себе совсем взрослым. Уже перед возвращением в Ростов стали появляться по карточкам американские подарки: тушенка, яичный порошок, кукурузная мука. А наряду с продуктами – это была редкость и маленький праздник, наряду с большими праздниками – сводками Совинформбюро об очередных победах – стали приходить, они тоже распространялись по ордерам, посылки от добросердечных американцев с вещами. Помню, мама получила на работе шелковую комбинацию персикового цвета. Очень мне нравилась эта «заморская» вещь. Несколько легче с одеждой и обувью стало после войны. Большинство ребят донашивали военные вещи отцов и родственников. У моего друга Миши Шехтера уже после войны были и сапоги Бориса Моисеевича, его папы, и темносиние галифе, и перешитая шинель и шапка – ушанка. Они ему очень шли, девчонки таяли и шептались. Отсюда моя радость, когда летом 1946г. дядя Давид привез мне свои армейские, пусть и кирзовые, сапоги, тогда несколько мне великоватые, свой офицерский китель и шинель, тоже мне великоватые. Из шинели мне сшили зимнее пальто с каким – то теплым воротником, а китель ушили, покрасили, и я еще долго гордо носил его, спасибо дядюшке Давиду! Была еще система распределения обуви через родительские комитеты. В восьмом классе я получил новые (!) ботинки. Кеды рассыпались в пионерлагере МВД «Биммок». Босой вожатый премия – спортсменки. А в девятом классе то ли купили, то ли получили знаменитую двухцветную куртку, носил я ее еще на первых курсах Университета. До этого был у меня первый «костюм» - штаны бумажные и курточка – пиджачок из серой ткани в полоску. Первый настоящий костюм у меня появился только, когда я уже начал работать на Сахалине.

@темы: Воспоминания

---

Никто не видел мой отпуск?
Потерялся безвозвратно

@темы: Нытье

---

Что я помню. 1 сентября 1945г. Новый дом, новая школа, новые друзья

Война с Японией шла где – то далеко и скоро закончилась. Нас она коснулась только тем, что там, в Маньчжурии был Ава Лихтер и вскоре его демобилизовали, научных работников собирали срочно в Москву. Началась гонка атомного проекта.
Я уже знал, вернувшись из Лесной школы, что с 1 сентября я пойду в школу N26, и буду учиться в одном классе с Женькой Евниным. Старый знакомый! Еще до войны, с 1939г. мама работала под руководством Раисы Львовны, мамы Жени. Женщина шумная, неглупая, но очень быстро привыкшая к руководящему положению в тресте.
Мама жаловалась, что Р.Л. больше бродит по руководящим кабинетам и командировкам, чем бывает и работает в отделе. Жили Р.Л. и Женя вместе с его бабушкой Розалией Григорьевной. Человеком интересным, очень начитанной, безумно любящей Женьку, верящим в его талантливость и неординарность и избаловавшей его беспредельно. Хамил он ей еще в детстве, но он очень ее любил и тяжело перенес ее смерть. Умерла она, когда ей было уже под 90 лет.
В юности Р.Г была знакома с писателем Куприным и очень этим гордилась.
Работала она воспитательницей в детском саду. Ее сын был очень известным в то время корреспондентом «Известий», что спасло Женьке жизнь в эвакуации, но сам его дядька погиб на фронте.
У Женьки в крови была горючая смесь: еврейская кровь Р.Л. и казачья кровь отца, с которым Р.Л. разошлась еще до войны. Фамилия у него мамина – Евнин, но отчество отца. Он – Евгений Митрофанович. Рос Женька очень способным, подвижным и талантливым мальчиком. Отлично рисовал и лепил. Его скульптурные фигурки восхищали меня. От отца, видимо, он унаследовал очень умелые руки. Любил с детства возиться с инструментами, что – то мастерить, и все у него хорошо получалось.
Еще до войны мы бывали у них. Жили они под крышей на последнем этаже многоэтажного дома на Энгельса и Крепостном. Я любил бывать у них. У него было много игрушек и можно было смотреть многочисленные диафильмы. А потом была война.
Уходили они от немцев под бомбами. Немцы расстреливали эшелон с воздуха. Самое страшное его впечатление, когда рядом при обстреле с воздуха упала девочка из их вагона, пуля попала ей в голову, погибла на бегу. С трудом они втроем добрались до Красноводска и далее до Ашхабада (Туркмения). Досталось им основательно, а тут еще Женька заболел – менингит, но все изменилось к лучшему, когда, до смерти перепугав местные власти, позвонил главный редактор «Известий» из Москвы и потребовал помочь семье собственного корреспондента газеты Евнина. Дали маленькую комнату, улучшились дела с питанием, с работой для Раисы Львовны и, самое главное, нашлись необходимые лекарства. В общем, Женьку вытащили, но год учебы он потерял (он на год меня старше, он – 1932г.р.).
При первой возможности Р.Л. еще в конце 1943г. вернулась по вызову треста «Ростовстрой» в Ростов и снова стала начальницей планового отдела, здесь Женька пошел в четвертый класс 26-й школы и закончил его. Их квартира, как и наша, оказалась занята, и Раиса Львовна получила в начале 1944г. двухкомнатную квартиру в доме на 2-й Степной, где в 1945г. получила квартиру и мама. Мы на втором этаже, они над нами на четвертом, под крышей. Р.Л. говорила, что она не любит, чтобы кто – то ходил у нее над головой. У каждого свои тараканы, но всю жизнь и по сей день течет крыша, и при дождях и снеге их заливает.
Квартира их была в таком же состоянии, как и наша. Первый год они жили в кухне. Там была печка, и было зимой относительно тепло.
В марте 1945г. я был у них на дне рождения Женьки. Мама вскоре ушла. Мело, мороз, меня оставляли ночевать. Оба были рады, когда выяснилось, что к осени 1945г. мы будем жить рядом, ходить в один класс школы.
И вот 1 сентября 1945г. Линейка во дворе школы. Женька знакомит меня со школой и ребятами, он, как и я, в пионерском галстуке, очень аккуратный, тщательно причесанный, ну пай – мальчик, что не мешает ему шкодничать, задирать других ребят, носиться, сломя голову, по двору.
Когда – то мама любила напевать мне колыбельную, где была такая строчка: «Красный галстучек на шею сыну повяжу». В пионеры меня приняли, обстоятельств этого большого и праздничного события не помню, но, видимо, это было в Мелекессе, в третьем классе. Я был очень горд и старался соответствовать высокому званию пионера.
Школа N26 была расположена на углу 10-й линии и 1-й Майской в Нахичевани. Рядом с нашим домом до войны была 7-летняя школа, но она была вдребезги разбита. Выбирать было не из чего, хотя это было довольно далеко от нас, мы жили между 30-й и 32-й линиями и 3-мя кварталами выше. Школа – высокое четырехэтажное кирпичное здание с парадной лестницей внутри и железной лестницей со двора, что было неплохо для беготни, но далеко не безопасно для не очень дисциплинированной ребятни. Школы уже с 1944г. были поделены на мужские и женские. Это не очень способствовало укреплению дисциплины. Классы были переполнены. В нашем было что – то около 50 человек. Сидели по три человека на парте, и парты почти вплотную подъезжали к классной доске. Пока еще было тепло, шумно и безалаберно. Возраст ребят в классе был очень разный, до половины ребят были переростки. Многие успели побывать на фронте и с гордостью донашивали свою армейскую форму, рассказывали о своей фронтовой жизни, залихватски курили и матерились. В течение года почти все они ушли работать и в вечерние школы. Слушали мы их с открытыми ртами. Была еще одна категория подростков, начинающие уголовники и уже со стажем учета в милиции. Эти изъяснялись на блатном диалекте и тоже рассказывали о своих подвигах.
Разные были ребята, не относящиеся ни к хлебнувшим войны на фронте, ни к блатным и приблатненным. В большинстве случаев безотцовщина, измученные матери, голодное существование, у многих пропал год, не учились при немцах. Были отчаянные сорви – головы, но почти все очень слабо учились – не до того было. Многие болели. Помню одного мальчика, не помню, к сожалению, его имя и фамилию. У него была чахотка, был он желтый, худой и вскоре он умер.
Что касается педагогического коллектива, то он был обычен для этого времени. Директором школы был Марк Самойлович Бинц, опытный педагогический «волк». Невысокого роста, седой, грозный, его 5-ки боялись. Одет в полувоенную одежду с ромбом пединститута (или Университета) на лацкане френча, потом пиджака. Он преподавал физику и, кажется, делал это умело. Меня он не любил, почему – не знаю, возможно, отождествлял меня с Женькой, с которым мы были почти всегда вместе, а Женька почти всегда преподносил какие – нибудь сюрпризы, был, так сказать, «анфан террибль» нашего класса. Для меня это имело серьезные последствия, хотя, наверное, все к лучшему. Классным руководителем у нас была Валентина Кирилловна Чередниченко. Она вела у нас русский язык и литературу. Если с литературой проблем у меня не возникало, так как я много читал, в отличие от многих ребят, которым в военные годы было не до книг, то с русским, грамотностью и чистописанием дела обстояли плохо. Позже маме пришлось договариваться с Валентиной Кирилловной, чтобы она позанималась со мной и позднее в течение года или двух я ходил к ней домой и занимался с ней дополнительно. Жила она недалеко от школы на 9-й линии, через дом от Альберта Шахназарова, о котором я еще расскажу дальше.
Валентина Кирилловна одна поднимал сына, учившегося в нашей школе. На год или два он был старше нас. Особой любви к предмету (русский язык и литература) она нам не привила. Я так и остался на уровне «тройки» по русскому и «четверки» по литературе. Иначе обстояло дело с математикой и, позднее, с химией. Математику вела у нас замечательная учительница Мария Григорьевна Гридина. Она прекрасно знала свой предмет и многому нас сумела научить. На ее уроках и помыслить нельзя было о безделье или не приготовлении домашних заданий. Историю вел у нас человек, прошедший войну, нервный и раздражительный, по прозвищу граф Вышкойкин, возможно потому, что он, не церемонясь, выгонял с урока тех, кто мешал ему работать. Позднее я встречался с ним на учительских конференциях вплоть до 80-х годов. Но у меня с ним не сложилось тогда в 1945г. Историю я любил и неплохо знал, как я понимаю, это его раздражало. А я ведь прочитывал учебник истории от корки и до корки еще летом, как только его получал. Тогда учебники выдавались. У меня до отъезда из Ростова в Германию хранился учебник по истории средних веков Косьминского, прекрасный учебник с пометками дяди Исая, который очень много сделал, чтобы привить мне интерес к истории. На книжке «Хождение за три моря» (Афанасий Никитин) автограф дяди Исая: «Владимиру Павловичу, будущему путешественнику и исследователю».
Об учителях немецкого, биологии, географии в памяти ничего не осталось. Помню, на одном из уроков ботаники, уроки шли по учебнику и только по учебнику, мы играли с Чайкой (Чайковским) в орлянку (орешку). Весь класс наблюдал за игрой. Я выигрывал и уже мечтал, что куплю на нахичеванском базаре такое лакомство как маковки (мак или семечки в меду). Но прозвенел звонок. Последняя игра, Чайка смухлевал, в одной руке он зажал рубль, в другой – 10-ть. Он выиграл, открыл кулак с 10-й, и весь мой выигрыш перешел к нему.
В седьмом классе химию вела у нас Мария Михайловна Текучева. Вела отлично. Она была вдова одного из командиров Ростовского полка народного ополчения, погибшего на фронте. Именем его была названа улица города. Позднее она выйдет замуж за директора школы N13, замечательного учителя и человека Виталия Парфеновича Парамонова. Но о нем речь еще впереди.
В седьмом классе завучем стал Ирмас Саулович, вернувшийся в школу после демобилизации, человек добрый и какой – то пугливый. После звонка он появлялся, робко приоткрывал дверь, как будто ожидая, что сейчас в него полетит чей – нибудь башмак, галоша или тряпка. Было, летали. Любимым развлечением Женьки Евнина было запустить чьим – нибудь башмаком и сидеть с невинным видом. Пострадавший бросался спасать свою обувь и ему, а не Женьке попадало. У Ирмаса Сауловича запомнилась привычка. В течение урока он непрерывно подзаводил свои карманные часы.
Однако вернемся к школьным делам. Дни летели быстро, но в конце сентября я снова тяжело заболел. Боли в ноге, ее стянуло, не могу ходить, боль в боку. Мама была очень встревожена. Пригласили нахичеванских светил медицины: Кечека, Балиева, разводили руками: абсцесс. Мог он быть вызван ударом, грешили на Женьку, мы часто с ним возились, он был сильнее. Женька почти каждый день, как я заболел, приходил к нам. Строили деревянную модель яхты. Женька всегда с чем – то возился, что – то строил, изобретал, приспосабливал. А мне становилось все хуже. На счастье мама сумела пригласить ко мне Татьяну Александровну Виккер, известного в городе врача, приятельницу Марии Семеновны Жак. Она точно предсказала, когда надо ждать кризиса. «Операции он не вынесет, будем ждать и надеяться». А мне становилось все хуже.
Троюродная сестра мамы Зицерман – Шифрина была в это время завотделом здравоохранения района. Женщина очень энергичная, она добилась, что меня положили в Болиевскую больницу. Это – на Советской между 14 и 16 линией. Болиев считал, что нужна операция, мама тянула, мне все хуже. Мама не отходила от меня. А палата была мужская. Из коридора несся обычный мат, маме было не очень уютно. Время от времени кто – то из нашей палаты кричал: «Прекратите материться. Здесь женщина». На время помогало. Мама просиживала ночи рядом со мной. У меня был талисман: рыжее перышко из больничной подушки. И вдруг оно пропало. Я плакал, искали с мамой, нашли. И вот накануне уже назначенной операции ночью прошел кризис. Температура упала, и я быстро пошел на поправку. Очень много читал. Помню Петра I, «Потоп» Г.Сенкевича и что – то еще. Мама, измученная, смогла выйти на работу. До этого у нее был бюллетень для ухода за мной.
Среди больных в палате лежал и мальчик моего возраста. После изгнания фашистов они стаскивали мины и снаряды, поджигали костры с этой взрывчаткой. Однажды снаряд, брошенный в костер, долго не взрывался, и тогда этот мальчик прикрылся старым, модным среди ребят бушлатиком и пошел к костру. Тут снаряд и взорвался, его изрешетило, особенно тяжелое ранение было в легком. Он кричал от боли, одно время ему давали морфий. Он привык, ему подменяли безвредным лекарством, но его ломало, и он кричал криком. Это меня навсегда отпугнуло от наркотиков.
Вскоре вернулись в Ростов дядя Биня, он был демобилизован, с Миррочкой, Сережей и Лёшей. Видимо, это был конец октября, начало ноября. Они пришли ко мне. Очень я им был рад, но мой вид испугал их. Примерно в это же время вернулась Доничка с Волькой – маленьким и мамой Авочки Иоганной Исидоровной.
Прекрасный математик, выпускница Сорбонны, она стала преподавать математику ??в школе. Квартира Жаков на Энгельса 109, одна темная комната, большая, но сначала без туалета и воды, уцелела. Доничка с семейством поселились на квартире Клары Борисовны Браиловской на Ткачевском (Университетском). Вскоре Иоганна Исидоровна согласилась позаниматься со мной математикой, ведь где – то только в начале ноября Лида Шифрина достала лошадь с телегой и возчиком и привезла меня из больницы домой, и только после ноябрьских праздников, во второй четверти я снова пришел в школу.
В это время, наверное, с Доничкой приехала бабушка. И поселилась она с нами. К этому времени привели в порядок одну комнату, в которой можно было и перезимовать, так как там была печка. Пока было тепло, мы с мамой спали в большой комнате, здесь я и заболел. В большой комнате в эту зиму жить было нельзя: холодно. Центральное отопление не работало. В меньшей, жилой комнате стояли две кровати, на одной спали мы с мамой, на другой – бабушка, какой – то шкафчик для вещей и маленький столик, где ели, и я делал уроки. Одну из кроватей дал дедушка Барсуков, потом он же даст и большой стол для большой комнаты.
Все было очень бедно, но радостно: есть крыша над головой. Гости у нас бывали часто, пили чай с сахарином, присланным из Москвы дядей Давидом. Постепенно все вернулись из эвакуации. В Днепропетровск вернулась Рода с Галей и Костей, туда же вернулся Исай с тетей Миррой и Ноночкой.
Итак, все вернулись, за исключением тех, кто погиб, умер в годы войны. Мы снова были в родном городе. Осень 1945г. была теплая, золотая с привычным запахом сжигаемых листьев.
Летом после войны появились слухи о предстоящей амнистии по случаю Победы. Дедушка, от его имени написали письмо, кому же еще, Сталину. «Вместе со всем народом мы радуемся Победе, но радость наша омрачена тем, что мы ничего не знаем о моем сыне Барсукове Павле Петровиче, осужденном по статье 52 на 10 лет без права переписки». Мы еще не знали, что эта формулировка означала расстрел. Просили пересмотреть дело. Получили ответ. Якобы отец умер от воспаления легких в 1942г. Всё было стандартное враньё. Он был расстрелян 8 апреля 1938года.
Следствием было появление у нас человека в штатском, который долго нас расспрашивал, что мы знаем об отце. Мы держались официальной версии: умер в 1942г. Ушёл он, без последствий для нас. Я уже, понимая кто это, не стал вставать с кровати, где я читал книжку до его прихода. Помню только фразу из ответа прокуратуры: «Оснований для пересмотра дела нет».
Когда я вернулся из больницы и после праздников 7 ноября пошел в школу, я только начал знакомиться с ребятами класса.
Главным пионерским вождем (или он был старостой?) был Альберт Шахназаров. Маленького роста, стройный, болезненный, всегда очень спокойный, как и положено руководителю нашей вольницы, он всегда был рассудителен и выдержан.
Для нас было необычно и то, что он был всегда очень аккуратно и хорошо одет. Я еще не знал тогда, что с Альбертом нас свяжет дружба на всю жизнь. Не знал я и того, что и по социальной лестнице и по материальному положению я был ему неровня. Альберт был из зажиточной армянской семьи. Его дядя по маме, Елизавете Федоровне (Галаджевой в девичестве), был к концу войны генерал – полковник. Галаджев был членом Военного Совета у Рокоссовского, человеком известным в армии. Папа его Маргос (Марк) Аркадьевич был не обычным для тех времен торговым работником. У них был собственный дом на 9-й линии, машина, а у Альберта, подаренный дядей, мопед абсолютная редкость в то время. Однако семья никогда не кичилась своей зажиточностью, зато была в доме прекрасная библиотека, отличный рояль, Альберт хорошо играл. У них часто собирались друзья и знакомые. Альберт учился очень старательно, всегда были выполнены уроки, образ дисциплины и принципиальное отношение ко всем нарушителям дисциплины.
Наверное, поэтому учителя всегда ставили в пример Альберта. Учился он на «четыре» и «пять». Все, даже самые отъявленные задиры и лодыри относились к нему с уважением. Пионервожатой школы была Лена Ермакова. Женщина прошла войну и работала долгие годы, чуть ли не до пенсии, старшей пионервожатой. Лена выделяла Альберта и таких своих любимцев, как председатель Совета дружины Женя Горожанкин, Богданов и других красивых, инициативных ребят с учетом их внешнего вида, семейного положения, авторитета среди ребят. Надо сказать, что человек Лена была энергичный, решительный, пользовалась уважением дирекции, но очень мало образованный и культурный, с неправильной речью.
Из тех, кого я уже знал до болезни, привлекал меня и Юра Шатров. Он был тоже из знатной семьи, его дядя работал в Москве, по – моему, в газете «Известия» или в «Правде». У них тоже был свой дом. Юру одевали с иголочки, он был таким франтом в классе, хотя и не очень задавался. Я бывал у них дома. Мама Юры, догадываясь, что я всегда голоден, никогда не забывала поставить передо мной тарелку. Юра был начитанный мальчик, много знал, отлично учился, хорошо играл в шахматы. Очень Юру отличали и наши знакомые девочки из компании Альберта, особенно уже в седьмом классе. Судьба отвела ему короткую жизнь, в восьмом классе, когда был сдан последний экзамен, он пошел с нашими ребятами на Дон и утонул. Хоронила его вся школа, и долго еще мы с Альбертом ходили на его могилу, всегда заставая там Юрину маму.
Дружил он, конечно, не со мной, мы так приятельствовали, - а с Альбертом, который особенно тяжело переживал смерть Юры.
Меня в эти годы тянуло прежде всего к ребятам, у которых были нормальные семьи, где не было привычной для меня и миллионов детей безотцовщины.
В соседнем доме по Буйнакской жил еще один мальчик из нашего класса Гена Бабиев. В отличие от Жени, он был человеком спокойным и хорошим товарищем.
Мы вместе ходили в школу, а когда наступила зима, ходили кататься на лыжах на недалекий разоренный и в то время бесхозный стадион, будущий «Ростсельмаш». Там все было занесено снегом, мы залезали на самый верх трибун и лихо скатывались по проложенной лыжне между секторами стадиона. В недолгие снежные дни мы, привязав веревками портфели на спину, бегали в школу на лыжах. На уроке физкультуры нас водили по Майской, где между 2-й и Нольной линией в дом попала 500 кг. или однотонная бомба. От дома ничего не осталось, одна огромная воронка. Строительный мусор уже вывезли, а крутые склоны воронки использовались мальчишками в виде горок для саней и лыж. Учился он, Гена, средне, но мы почти все учились, как Бог на душу положит. Дома у него семья была рабочая, и постоянного контроля над своей учебой Гена не знал.
Конец мая 1995г. Недавно исполнилось 11 лет со дня смерти моего друга и товарища Петра Александровича Сариева. Теперь только часто по московскому телевидению показывают в концертах известнейших наших артистов аккомпаниатора Петра Александровича Сариева. Растет внук Арамчик. А Пети уже нет. Учился он слабо, а мальчик был очень способный к музыке и пению. За что его уважали ребята и девочки. Он был всегда весел, шутил по доброму, хорошо танцевал. Но Петя был из небогатой семьи. Кем был его папа, я не знаю, кажется, мелким торговцем на нахичеванском рынке. Во всяком случае, злые языки пустили слух, что Петька торгует, помогая отцу ???. Шутил он всегда добродушно, но мог на уроке географии искать на карте Шанхай в Африке. Впрочем, многие ребята в классе были с ним в этом согласны.
Мама его была известной в Нахичевани акушеркой, но в квартире кроме справочников по гинекологии и акушерству других книг не было. Любимым занятием папы Пети было лузганье семечек. Уже незадолго до смерти Петя рассказал мне о тайне его отца. Оказывается, при немцах он пошел работать в управу, был там мелким чиновником, но после войны на него были доносы, что кого – то он выдавал немцам. Последствий это не имело. Он уже давно был на пенсии и болел, и вскоре после окончания школы и техникума Петей он умер.
С Женькой уже с конца пятого класса дружба у нас не сложилась. Хотя всю жизнь мы и были приятелями. Очень он уж любил «пошутить». Шутил зло, подставлял других, а сам оставался в стороне. И еще получал от этого удовольствие. «Вот какой я ловкий!»
Идем с Геной втроем домой, впереди две девушки. Зима, только что шел мягкий снежок. У нас в руках снежки, мы с Геной метим в столбы и деревья. Это для Женьки скучно. Вот он быстро догоняет девушек, обгоняет их – мы с Геной идем сзади – и запускает им снежок с расстояния в метр в голову. Он их уже обогнул и идет, как ни в чем не бывало, дальше, только посматривая, что будет дальше. Девочки оборачиваются, видят нас с Геной, одна из них бросается на Гену, сбивает с него шапку и вцепляется ему в волосы, напрасно он кричит, что мы в них не бросали. Женька довольный переходит на другую сторону. Очень не любил проигрывать, мог и сжульничать при игре в карты. Когда ему были нужны деньги, мог продать мне редкие книги из домашней библиотеки. Так у меня появился любимый мной «Тиль Уленшпигель» издания «Академия» с рисунками Евг. Кибрика и Фламарион «Популярная астрономия». Но во взыскании долгов он был безжалостен, вынуждая меня то подворовывать стакан сахара и продавать его торговкам на рынке в его присутствии, чтобы долг был тут же вручён ему. С этой «задолженностью» связан был и еще один постыдный случай моей школьной жизни. Что – то задолжал я ему рублей 10-ть. И вот, вместе с Геной Бабиевым и Женькой мы отправились за Дон, где были у нас маленькие огороды с копанкой (вырывалась яма, мелкий «колодец», где накапливалась вода для полива овощей. Было это, видимо, после шестого класса, летом. У нас поживиться было нечем, помидоры были еще зеленые, только начинали желтеть и буреть, тогда мы «проредели» (до сих пор грызет меня совесть) грядки с молодым бурачком на соседнем участке маминой сотрудницы и прекрасном человеке Глафиры Матвеевны Кусакиной. Нарвали бурак, отнесли на рынок – расплатился я с Женькой, чувствуя себя негодяем. Домой принесли и зеленые помидоры, несколько морковок и зеленый лук. Все трое были голодны. Соорудили «овощной» суп. Поели и – есть господь на небе! – отравились. Видимо, зеленые помидоры.
Я уже начинал понимать, что «дружба» с Женькой до добра не доведет, тем более, что угрызений совести он не испытывал.
Еще зимой мы отправились втроем с Геной, записываться в секцию бокса. Первое занятие было в зале техникума физкультуры на Крепостном. Там были маленькие полутемные и сильным запахом мочи раздевалки.
От дяди Давида мне достались его армейские сапоги, кирза, но я ими очень гордился. На улице был мороз. Позанимались, вернулись в раздевалку, и тут я обнаруживаю, что в моих сапогах булькает что – то. Стал одевать, перевернул, из сапог вылилась отнюдь не вода, а моча. Выяснилось, что это была очередная «шутка» Женьки. Запустил я в него этими мокрыми сапогами; он был очень доволен своей «удачной» шуткой. Но идти - то надо. Пришлось мыть сапоги, одевать их мокрыми. Пока дошли домой, ноги заледенели. Отделался простудой.
Однажды мы все трое прогуляли школу, маме сообщили, мама,, которая никогда меня не била, схватила ремень и сама расплакалась, очень мне стало жалко ее и признался, что мы втроем прогуляли. Через день, мама рассказала о нашем прогуле родителям Гены и Раисе Львовне, они мне «отомстили» за «измену».
Вечером я сидел на кухне у окна, был уже вечер и вдруг с грохотом разбивается стекло. Я никогда не был героем, разве что во сне. На полу нашли большую гайку, которую запустили в окно. И только через лет 10-ть я узнал, что это Женька уговорил Генку «отомстить» мне. Обошлось, но могло попасть и в голову и в глаза.
Я потихонечку отходил от повседневной «дружбы» с Женькой, но приятельствовали мы с ним по - прежнему. После седьмого класса Женька, - учился он слабенько, как все мы, у кого не было отцов, - ушел в авиационный техникум, откуда через полгода его выгнали за длинный язык и неуспеваемость. Потом был еще строительный техникум, с тем же результатом, потом «Раюша» уехала на «стройку коммунизма» Волгоградскую ГЭС и забрала туда Женьку, где он работал с год, а потом они вернулись, и Женька, сдав экстерном экзамены за 10-й класс, поступил не без напора Р.Л. в РИСИ (Ростовский инженерно – строительный институт).
Утром мы с ним шли вместе до Кировского, он в РИСИ, я в Университет. Меня раздражали «веселые» шутки Женьки, проходя мимо памятника С.М.Кирову в Кировском сквере, я вежливо приветствовал: «Доброе утро, Сергей Миронович!» Женька в пику мне присоединялся: «Привет, бездельник!» Что казалось мне невероятным святотатством.
Институт он закончил, работал в «Ростовстрое», потом в какой – то жилищной конторе. В отличие от нашей семьи у них всегда были домашние животные – кошки, собаки. Женька очень нежно к ним относился, чего не скажешь об его отношении к маме и бабушке. Хамил он им отчаянно, но тут же мог целоваться и очень переживал их смерть (и Р.Гр. и Р.Л. умерли, прожив более 90-ста лет). Женился Женька поздно. При его хамстве, эгоизме, эгоцентризме с девочками в студенческие годы он был очень заботлив и дружен. Женой его стала Альбина Дубинская, очень хороший человек. Она стала заботливой женой и матерью их сына Олега. Воспитывал его Женька очень жестко. Главный принцип: «Ты должен знать больше всех!» Друзей в школьные и студенческие годы у него не было. Учился он прекрасно, но задавака был большой, высокомерен и эгоистичен до крайности. Он с блеском участвовал в школьных олимпиадах, закончил с отличием физфак РГУ. В порядке обмена, - он освоил еще в школе английский, занимался и музыкой, - в студенческие годы учился в Дании, был и в Германии, заезжал и к нам, а после Университета уехал по обмену в США. Сейчас он заканчивает докторантуру и, скорее всего, останется в Штатах. Вряд ли он вернется в их двухкомнатную с вечно текущим при любом дожде и снеге потолком к нищим пенсионерам – родителям.
Я звоню им в дни рождения. Живут бедно и трудно. У Женьки уже был инсульт, он быстро глохнет и если бы не постоянная самоотверженная забота Али, вряд ли он продержался бы так долго (она - медсестра по профессии). Мы всегда спорим с Люсей. Она очень не любит все евнинское семейство. Я все – таки думаю, что Олег заберет к себе в Штаты родителей и обеспечит им нормальную старость (если успеет). Люся считает, что он и не подумает сделать это. Вот такая история.

@темы: Воспоминания

---

Сплошные чмоки

Сегодня всемирный день поцелуев
ЧМОК-ЧМОК))))

@темы: Креатив

---

Третье высшее

Я все же решила получить третье высшее
Подробности pi.sfedu.ru/pageloader.php?pagename=structure/u...
И пусть после этого кто-то скажет, что я безграммотная))))))
Вот только с языком не определилась

@темы: Креатив, Приколы

---

Что я помню. В Лесной школе

Летом 1945г. мама получила, наконец, двухкомнатную квартиру на 2-й Степной, на окраине Нахичевани. Позднее в честь дагестанского большевика Уллубия Буйнакского, погибшего в годы гражданской войны, улица стала называться буйнакской. Друзья быстро переиначили ее в Барсуковские бульвары. Хотя в Ростове Уллубий, кажется, никогда не был. Ни трамвай, ни троллейбус еще туда не ходили. В троллейбусном парке на 20 линии стояли сгоревшие и растащенные троллейбусы. Трамвайные пути сохранились, но трамвай шел только до Нахичеванского рынка. Квартира наша, наверное, поэтому ее и дали маме, была разрушена. Это был четырехэтажный дом, так называемый экспериментальный, построенный в 1937г. Досталось дому в войну основательно: стояли в доме при немцах румыны, зимой они сожгли все, что можно было: и доски пола, и деревья во дворе, все было разрушено: и сантехника, и система водоснабжения, и центральное отопление. Поэтому мама на летние месяцы достала мне путевку в лесную школу. Это круглогодичное учебно – лечебное заведение для ослабленных детей, прежде всего находящихся под наблюдением Детского тубдиспансера. Летом уроков не было, жили, играли, дружили. Дети были, в основном, моего возраста. Здесь я продолжал много читать. В то время здесь работала и вела драматический кружок Лидия Михайловна Кац, тетя, мама Миши Каца, подруга Донички, одна из первых пионерок Ростова, потом она работала актрисой в Центральном детском театре у Натальи Сац, заболела, вернулась в Ростов. Чудом они с Мишкой уцелели, она болела и по возращению в Ростов, Мишу, как сына погибшего на войне командира и политработника взяли в школу военно – музыкантских воспитанников, а после войны в 18 лет он стал курсантом Ростовского артиллерийского училища (РАУ).
Лидочка, так ее называли в нашей семье, решила поставить свою любимую постановку «Золотой ключик или приключения Буратино». Она абсолютно правильно дала мне роль Дуремара. Я был длинный, худой, должен был противным голосом по ходу пьесы распевать: « Пиявки, пиявки, симпатичные козявки!» Очень мне было обидно, тем более, что и ребята нередко дразнили меня Дуремаром. Спасаясь от них и от Лидочки, я пытался удирать с репетиций, забирался с книгой под кровать в спальне, откуда меня извлекали и торжественно тащили на репетицию. Лесная школа была построена на старом закрытом углу нахичеванского кладбища. Она и сейчас работает на 36 линии. От кладбища сохранились кладбищенские кирпичные стены, мраморные и гранитные надгробья и большие старые деревья, в тени которых мы с удовольствием играли в войну и казаков – разбойников. Здесь судьба свела меня с моей приятельницей всей жизни, тогда маленькой рыжей девочкой Людочкой Семенистой, с которой мы приятельствуем вот уже больше 60 лет. Перезваниваемся, хотя и реже и теперь из Германии. Людмила играла Мальвину, девочку с голубыми волосами, голубых не было, а прекрасные золотые косы были.
Еще события этого лета в Лесной школе. У нас был прекрасный учитель – мастер по труду. Под его руководством, даже такой «безрукий» неумеха, как я, увлеченно – все сами! – плющил проволоку, напильником превращали ее в «пилку», работали с лобзиком, вырезая из старых кусков фанеры узорные рамочки для фотографий и другие вещички. У меня долго хранилась собственноручно сделанная рамочка с бабушкиной фотографией. Надвинулось солнечное затмение. Мы коптили в мастерской кусочки стекла и с любопытством следили, как закрывался солнечный диск, и не без страха: а вдруг солнце не вернется, животные волновались, выли собаки. Хотя перед этим нам все популярно объяснили, но когда солнце начало выходить из тени все – таки вздохнули спокойнее.
На одну неделю нас отправили за город на пригородный участок, полоть овощи. Дорога туда шла через пригороды – поселки. Остановились у одного из прудов за городом. Мастер разрешил окунуться. Был жаркий день. Плавать я не умел, неожиданно оказался на глубоком месте, стал подпрыгивать, наглотался воды и все бы кончилось плохо, но кто – то из ребят подплыл сзади и толкнул меня в спину, переведя из вертикального положения в горизонтальное, два – три судорожных гребка, и я оказался на берегу. Я даже не знаю, кто меня спас, но уверен, что это было бы мое последнее плавание, если бы не спас меня кто – то из ребят. Долго не мог отдышаться и надолго появился страх перед водой. А ведь и мама, и Давид, - все прекрасно плавали, научились еще в детстве на Каспии, когда жили в Порт – Петровске (теперь Махачкале).
Дорога шла на приусадебный участок мимо рощ жерделовых деревьев, мы на них набросились, ветки гнулись неумеренно от розово – желтых сладких плодов, что вскоре имело неприятные последствия. Набрали и ведра на компот.
Наш подсобный участок – огромное поле, засаженное овощами, на краю которого были выкопаны две землянки: мальчишек и девчонок. «Постели» из свежего пахучего сена, как сладко спалось тогда после работы. Надо сказать, что я не был приспособлен к физическому труду. Был слаб, быстро уставал. Ребята гнали свои рядки на прополке, а я отставал все больше. Опять же, возникали комплексы: ничего – то я не умею, ничего у меня не получается. Рад был, когда нас вернули в школу через неделю.
Где – то в середине августа состоялся спектакль. Собрались зрители: родители и знакомые. Пришел по моему приглашению мой старый приятель еще с довоенных лет Женя Евнин, сын начальника планового отдела маминого треста Раисы Львовны Евниной.
Большой любитель посмеяться над кем – нибудь и не всегда добродушно, он бегал перед спектаклем за Людмилой и, повторял придуманные им «стишки»:
«Впервые вижу это я,
Чтобы Мальвина рыжая была».
Людмила обижалась, но остановить Женьку я не смог до начала спектакля.
Через несколько дней после спектакля я перебрался в нашу новую квартиру на 2-й Степной, в дом, в котором мы прожили с 1945 по 1997 год, до нашего отъезда в Германию.

@темы: Воспоминания

---

Быть или не быть?

Настойчиво тянут меня в студенческий альп-лагерь "Таймази". Я второй день решаю Гамлетовский вопрос
Плюсы:
1. База расположена в Дигорийском ущелье, считающимся самым красивым на Кавказе
2. Там нет толп туристов и возможности встретить знакомую морду
3. Хорошее питание
4. Я там никогда не была
5. Там нет телефона/ Интернета/ ТВ

Минусы:
1. Там холодно, возможно лежит снег чуть выше базы
2. Спартанские условия существования (горячей воды нет в домиках и во многих домиках удобства на улице). Думаю, что кровати тоже отстойные
3. В 2 км граница с Грузией, а Южная Осетия объявила всеобщую мобилизацию
4. Местность малонаселенная и купить что-либо не возможно
5. Основные маршруты походов подразумевают хорошую спортивную форму и подготовку, у меня ее нет

@темы: Мысли вслух

---

Что я помню. Наше возвращение

Сначала было решено, что мы поедем через Москву. В это время дядю Давида отозвали из армии, как специалиста по машинному учету. Уволен он был в запас в звании майора с большим количеством орденов и медалей, ведь в самое тяжелое время войны он был участником обороны Ленинграда, более того, среди его наград, очень дорожил Почетным знаком «Участник боев на Ораниенаумском плацдарме», где шли долгое время кровопролитнейшие бои. Судьба его хранила: три года почти он был под огнем и не разу не был ранен. Бабушка получала и хранила благодарственные письма от командования части и очень ими гордилась. Перед отъездом Солженициных из страны жена дяди Давида и теща Ал-ра Исаевича Екатерина Фердинандовна - это было уже после смерти дяди Давида – отдала мне коробку с его наградами и орденскими книжками. Я их бережно хранил до нашего отъезда, а потом отдал, не зная, что нас здесь ожидает, по – моему Вольке (или Юльке!).
В Ленинград Дядя Давид уже не вернулся, работал в Москве в ЦСУ (центральное статистическое управление Госплана СССР). Специалист он был великолепный и очень хороший человек. Очень немногие еще живые его сотрудники до сих пор хранят о нём и о работе с ним самую добрую память.
Екатерина Фердинандовна жива и живет то в Москве, то в усадьбе Солженициных. Она очень хорошо и внимательно относилась ко всем нашим родственникам Давида, бывала у Дони, поддерживала дружеские отношения с Инночкой Мовшович, нашей троюродной сестрой, жившей в Москве. Бывали мы у нее дома в Москве незадолго до нашего отъезда, уже после их возвращения в Союз из Америки (А.И. с семьей был выброшен из СССР, жил в Америке. С начала перестройки вернулся в Россию). Хороший она человек.
Однако вернемся в 1944г.
Дядя Давид получил в центре Москвы, напротив Центрального телеграфа маленькую комнатку с печным отоплением, что чуть не стоило ему жизни. Он чуть не погиб от угара. Выходила его, его сотрудница Екатерина Фердинандовна Светлова, впоследствии ставшая его женой.
Дядя Давид должен был нас встретить и помочь с пересадкой на поезд Москва – Ростов. Война. На территории, где прокатилась война, все было разорено и разрушено: и путевое хозяйство, и подвижный состав, и сгоревшие вокзалы и станции.
Поезда ходили нерегулярно, теплушки (товарные вагоны с настилами из досок) брались штурмом толпой возвращающихся из эвакуации голодных, оборванных людей. Мы должны были ехать через крупную узловую станцию Рузаевку. Мама, два «места», я с какой – то сумой.
Москва отпала еще до нашего отъезда к моему огромному огорчению. Нужен был какой – то дополнительный пропуск, которого у нас не было. Наш пропуск в Ростов не давал нам права проезда через Москву. Как мы доехали до Рузаевки – не помню, наверное, нас провожали и усаживали все многочисленные родственники. Тем более, что до Харькова с нами ехали, или мы с ними тетя Галя Иофина с маленькой беленькой (ей было тогда пять лет) девочкой Ларочкой (теперь Лара вместе с мужем Виталием Злобинским живет рядом с Касселем в Ниденштайне, и часто они бывают у нас. Мы им всегда рады. Сын их с семьей живет в Голландии с их любимым внуком Давидиком, туда Виталий ездит ловить рыбу и возиться с Давидом, дочь их Оля, научный сотрудник, сейчас вышла замуж за бывшего днепропетровца, и живут они в Австрии, в городе Граце. Виталий – доктор наук и чудесный человек, Лара – кандидат наук и внешне очень похожа на свою маму и нашу Галочку. Всего им всем самого хорошего. Они с тетей Галей добрались до Харькова, где уже кто – то был из иофинского клана, вернувшегося после войны. Отец Лары, известный писатель Былинов (Бейлинов) был еще на фронте. После Рузаевки мы с ними с очень трудной посадкой оказались в поезде – эшелоне, идущем на Харьков. Два наших чемодана лежали у окна, прорезанного в стене товарного вагона, без стекла. Хорошо, что весна была ранняя, было тепло, не помню, чтобы мы мерзли, и чем ближе мы подъезжали к Харькову, к Украине, тем больше было зелени, цвели фруктовые деревья. Ехали мы несколько дней, долго стояли на маленьких станциях, а то и просто в поле. Случались и шумные скандалы. Помню крикливую тетку с детьми, которая чуть что кричала: «Я – жена охвицера».
У меня было развлечение: я на остановках вылезал в окно, пугая маму и Лару, которые очень боялись, что я отстану, не успею после предупредительного гудка вскарабкаться через окно в вагон. Действительно, однажды поезд двинулся без гудка, и я вспрыгивал и протискивался через окно, двигая своими худыми и длинными ногами. Но все обошлось, хотя на время я из осторожности не отходил, вылезая, далеко от вагона.
Харьков производил страшное впечатление, все разбито, пустые, сгоревшие рамы окон, сплошные развалины. Ведь его дважды оставляли и дважды брали в ходе кровопролитнейших боев. Но город потихоньку оживал. Меня поразило, что на разрушенной улице стояла тележка, и какой – то пожилой инвалид торговал газированной водой, с сиропом! Какой она была вкусной! Переночевали у иофинских родственников, и, кажется, не без их помощи оказались в поезде уже пассажирском (старые разбитые вагоны стонали и поскрипывали) Харьков – Ростов. И к вечеру следующего дня сравнительно быстро мы вернулись в свой родной город.
Нас очень долго держали перед Ростовом на каком – то полустанке в Верхне – Гниловской. В Ростове были к вечеру, вокзал разбит и сожжен. Выгружались, не доезжая вокзала. Но тут выяснилось, что в город нас не пустят – комендантский час, до утра. Разместили в подвале разбитого Лендворца, я – то спал на чемодане, а мама просидела рядом ночь.
Комендантский час заканчивался в 6 утра. Утро было солнечное и теплое. Мы двинулись в город: через площадь привокзальную с большой круглой баррикадой посередине мимо вокзала, где несколько дней в окружении держались в феврале 1943г. при освобождении города бойцы под командой Гукаса Мадояна, ставшего за этот подвиг позднее и Героем Советского Союза и почетным гражданином города. Затем через памятный ростовчанам переход – лестницу через ветку ж.д., и вот мы выходим вдоль Темернички к началу ул.Энгельса, главной улицы города, теперь это снова Большая Садовая. Дома вдоль улицы сплошь разбиты. На стенах убедительные надписи: «Проверено. Мин нет. Мл.сержант Иванов». И крупно вдоль стены: «Мы возродим тебя, родной Ростов!» Ростов вошел после войны в число десяти наиболее пострадавших городов России. Так мы и шли с мамой мимо кое – где сохранившихся довоенных названий на углу улиц, только вместо улиц развалины домов, редко где уцелел одно – или двухэтажный домик. На улицах расчищена только проезжая часть, всюду завалы кирпича и строительного мусора, а ведь прошло уже больше года после освобождения города. Так мы и брели с мамой по почти безлюдной улице. Редкие прохожие, раз в полчаса проедет «военная» машина да процокают лошадиные подковы по мостовой. Но мы вернулись домой, и день был прекрасный, и свежая зелень уцелевших деревьев. Некоторых я узнавал и тихо здоровался с ними, радуясь, что они уцелели. Через пару часов, мы ведь шли с вещами, мы добрались до модинского двора, где жила тетя Бетя Соколик – Коган. Муж ее погиб на фронте, тетушка Бетя работала секретарем – машинисткой в военной прокуратуре, размещавшейся в той части модинского двора, что выходил на улицу Горького (Сенную). Встретили нас радушно, переночевали на полу, у тети Бетти была одна маленькая комната, Наташа была в Москве, а где был Юра – я не помню. На следующий день мы перебрались к тетушке Доре на Баумана и Семашко (Николаевский). У нее были две смежные комнаты с верандой во двор (бывший дом Хельмеров). Позднее Бэлочка Хельмер блестяще закончила нашу 20-ю школу, потом физмат Университета, защитилась, а сейчас она в Штатах. Но тогда я ее не знал, она была еще маленькая.
Я был счастлив: Витя, Таня – дети тети Доры. Первые дни рассказы о годах в эвакуации. Чудо их спасения (в первой оккупации города, уже были развешены приказы о явке евреев, но в этот день части Красной Армии освободили город и спасли еврейское население от расстрела). Это (конец ноября 1941г.) было первое контрнаступление наших войск, предшествовавшее разгрому немцев под Москвой в декабре 1941г, закончившееся освобождением областного центра.
Перед вторым захватом города, в июле 1942г. Дора с детьми, маленькой Танькой и Витькой шести лет с трудом уходили уже пешком и чудом выбрались. Еврейское население, оставшееся в городе, несколько десятков тысяч человек было расстреляно в Змиевской балке.
Немцы, организовавшие расстрел в Змиевке, сами не расстреливали, предоставив «грязную» работу местным мерзавцам из полиции и добровольцев; расплачивались вещами снятых с расстреливаемых (были такие русские, украинцы, татары). Были редкие случаи, когда соседи укрывали еврейских детей, спасая их, более частыми были случаи выдачи пытавшихся спрятаться евреев, ради их квартир, вещей, а иногда из привычной ненависти к евреям.
Тетя Дора с огромными трудностями добралась до Алма – Аты, где и пробыла до начала 1944г., когда они вернулись в Ростов. К их счастью, квартира и вещи их сохранились.
Вскоре мама уже работала плановиком – экономистом в своем тресте «Ростовстрой», где ее хорошо знали и ценили. Летом мы перебрались к тете Келе Кулишовой. Жили они в своем старом доме на Старопочтовой (Станиславского). Это было подвальное помещение (две смежных комнаты). Окна выходили на улицу и видны были только ноги прохожих. Удобства были во дворе, метрах в 50-ти. Тетя Келя жила с двумя своими дочками. Тетя Бетя добралась из послеблокадного Ленинграда. Всю блокаду она провела в Ленинграде, выжила чудом. Умер ее сын от голода, ему было меньше года, был убит на фронте ее муж (Меерович, а вот как его звали, я забыл. Я его никогда не видел и знал только по рассказам). Сама тетя Бетя получила в награду тяжелое заболевание после всего пережитого. В Ростове, как и тетя Дора, она стала работать бухгалтером. Ее младшая сестра, Миррочка Кулешова, работала на железной дороге счетным работником. Тетя Келя уже была на пенсии.
Я очень любил тетушку Келю за природный мор, ум, житейскую стойкость и всегдашнюю готовность придти на помощь даже чужому человеку. И это при том, что своих забот у нее хватало.
В юности она еще гимназисткой пережила в Ростове несколько погромов, - они жили в Нахичевани, в революцию 1905г. рабочие – дружинники – русские, украинцы и армяне - буквально вышвырнули из Нахичевани черносотенцев – погромщиков. Основу дружины составляли рабочие – грузчики, люди серьезные. Они активно участвовали и в декабрьском вооруженном восстании 1905г.
У ее матери, родной сестры моей бабушки Розы Абрамовны тети Юли, которая всегда была главной в доме, хранилось оружие дружины и взрывчатка. Келя была вхожа в революционные кружки эсеров. Правда, когда явилась к ним в дом полиция – они искали не Келю, а Колю Кулешова. Келя успела набросить на себя платок и, взяв бидон из – под керосина, в котором хранились листовки, вышла из дома. Обыск полицейских был уже впустую.
Но вскоре после окончания гимназии она вышла замуж за младшего брата тети Юли, Бориса, т.е. он женился на своей племяннице, что случалось в еврейских семьях, хотя семья и была абсолютно обрусевшая. Дядя Боря был после революции мелким торговцем в лавочке на Старом базаре. Он умер еще до войны. Тетя Келя была человеком веселым, остроумным и коммуникабельным. Они с Миррочкой успели эвакуироваться на Кавказ. Там, в Нальчике умерла тетя Юля. Они чудом уцелели, спасло то, что немцев скоро поперли с Кавказа, а они были не в самом Нальчике, а где – то в Баксане. В Нальчике евреев истребили. Тетя Келя очень хорошо всегда относилась к маме и ко мне. Она меня называла «босявка» и всегда защищала при моих проступках и прегрешениях. Она со всем радушием приютила нас с мамой.
В четвертый класс я пошел в расположенную кварталом выше школу N2. Школ не хватало, многие были разбиты, во многих были расположены госпиталя. В нашем четвертом классе было больше 50-ти человек. Сидели по три человека за партой, школа работала в три смены. В классе были дети разных возрастов. Многие при немцах не учились и потеряли, кто год, кто два, а то и три года.
Этот учебный год мне запомнился совсем не учебными событиями.
Вскоре после нашего приезда и поселении у тети Кели выяснилось, что квартира наша на Чеховском занята при немцах какими – то «разбомбленными». И хотя можно было требовать через суд возвращения квартиры, мама судов не любила и не стала добиваться ее, даже наши вещи, которыми пользовались «захватчики», возвращены не были. Особенно было жалко пропащих альбомов с рисунками Фои (Ежака) – Ефраима Константиновича Жака. Стало ясно, что обратно нам не вернуться. Как раз в это время мама узнала новый адрес дедушки Петра Андреевича. До войны они с бабушкой Еленой Ивановной жили на ул. Жуковского на Дачном поселке, после гибели бабушки, застреленной фашистским летчиком в первый день войны, дедушка вскоре женился на замечательной женщине и прекрасном человеке Надежде Тимофеевне. Она была вдова, сын ее служил техником в авиации. Теперь дедушка жил в её доме на ул.Чернышевского, на том же Дачном поселке. Дом был небольшой, но теплый и уютный. Две маленькие комнатки, «зала», кухня, веранда.
Жили они по тогдашним меркам зажиточно и сытно. Надежда Тимофеевна была великая умелица по выпечке пирогов и пирожных, она прекрасно готовила. Каждый день она пекла несколько противней пирогов, и дедушка шел их продавать на станцию Нахичевань – Донская. Так и жили, не богато, но вполне сытно.
Нас пригласили, и мы пришли к ним. Первый, кто нас встретил, узнал и облизал был огромный, еще довоенный пес дедушки Заур, который был привезен еще из Грозного при переезде в Ростов. Это был огромный пес, кавказская овчарка. Дедушка встретил нас менее ласково, скорее растерянно. Он понимал, что надо бы нас приютить, так ведь сами крутились без особых излишков. Меня он приветствовал так: «Ну, как Воленька, ты все такой же балованный?» Чем очень смутил меня. Тем более, что наш приход напомнил ему и о бабушке Елене Ивановне, и о погибшем отце. Дядя Вася, младший брат отца, был на фронте, через дорогу, в полуквартале жила тетя Лида, дочка дедушки, сестра отца, с маленькой моей двоюродной сестричкой Галочкой. Ей было тогда восемь лет. Отец ее, летчик, погиб на фронте, и они часто бывали у Надежды Тимофеевны. Она их подкармливала, Лида работала, Галя частенько была у Надежды Тимофеевны с ночевкой. А тут еще мы появились. Мама быстро их успокоила, что мы не собираемся их стеснять, но Надежда Тимофеевна, золотой человек, настояла, чтобы мы с мамой, хотя бы раз в неделю приходили к ним, обычно под воскресенье, и оставались ночевать. Обычно нас укладывали вместе с Галей, что достаточно взволновывало и меня и её. Какими вкусными и обильными обедами нас кормили!
После работы, в субботу мама забирала меня, и мы шли пешком, четвёртый трамвай еще не ходил на бойни, иной раз и в пургу переходили многочисленные железнодорожные пути, вдоль которых со стороны окраин Дачного поселка еще стояли сгоревшие немецкие танки. Очень хотелось залезть в них, но, во – первых, мама не разрешала, во – вторых, в знак презрения к разгромленному врагу окрестные мальчишки использовали их в качестве отхожих мест.
При доме Надежды Тимофеевны был садик и огород. Особенно меня привлекала большая старая тютина. Я очень любил забираться на нее с Галочкой, и лакомились мы вовсю, удивляя Заура, так как наши попытки угостить его тютиной успеха не имели.
Этот год запомнился мне двумя серьезными проступками. В классе я сдружился с одним рыжим и добрым мальчиком. Он был из зажиточной семьи, жили они в очень богатом доме, видимо, отец его занимал какой - то пост. Мальчик, увы, я не помню его имя, кажется, фамилия его была Рюмин. Отец его курил дорогие папиросы, мальчик ежедневно похищал у него из коробки по несколько папирос, и мы бежали в кинотеатр на Энгельса , где кассирша за эти папиросы пускала нас на дневные сеансы. Зимой мы вместе катались на лыжах. При немцах в чистеньком доме Надежды Тимофеевны был на постое немецкий офицер. Любил кататься на лыжах. Чуть не застрелил однажды облаившего его Заура, при отступлении лыжи остались стоять в сарае, и Надежда Тимофеевна мне их подарила на день рождения. Лыжи были немецкие, с руническими немецкими молниями на креплениях. Мы катались вместе с этим мальчиком на лыжах. Начитавшись книг о детях – сыновьях полка, мы решили с ним бежать на фронт. Начали даже сушить сухари, но в последнюю минуту я струсил и отказался бежать на фронт, да еще посмеялся над ним, заявив ему, что это была шутка. В общем, не только струсил, но и сподличал. Он был прав, когда хорошо меня отдубасил. Конечно, мы раздружились.
Второй грех на моей душе был связан с козами Надежды Тимофеевны. Они держали двух коз, и Н.Т. отпаивала нас с Галей козьим прекрасным молоком. Однажды одна из коз заболела. Н.Т. старательно лечила ее. И опять, как – будто кто – то толкнул под локоть или тянул за язык, я ляпнул: «Все равно она умрет!»
Н.Т. очень расстроилась: «Как ты можешь так говорить? Как тебе не стыдно!» А было таки стыдно. Я очень любил возиться с козами, почему ляпнул - ума не приложу. К счастью, коза выздоровела, и весной мы с Галей пасли их на большом травяном поле теперешнего вертолетного завода. А потом зимой детский тубдиспансер направил меня в детский санаторий для больных или ослабленных детей. Он был расположен в Нахичевани на 14 линии в бывшем особняке (до революции) нахичеванского богача и представителя армянской интеллигенции Сармакешева. Там было два отделения: для лежачих больных детей с костным туберкулезом и отделение ослабленных детей, находившихся под наблюдением детского тубдиспансера.
В доме мы жили, здесь же учились с утра. Учительницей у нас была пожилая немка, которая очень интересно рассказывала нам о вооруженном восстании 1905г. в Ростове, о революции и гражданской войне.
Меня поразили в доме и антресоли для оркестра и огромное, во всю стену зеркало в танцевальном зале, и парк с фонтаном, красивый, но заброшенный и бесхозный. Здесь я продолжал очень много читать. Я был записан в библиотеку Дворца пионеров, где работали опытные специалисты, которые хорошо знали по совместной работе и Миррочку Жак и Доничку. Мне разрешали самому лазать по полкам в поисках интересных книг. Во время тихого часа читать не разрешали. Я укрывался с головой простынкой и читал, глотая книги. Там и так я читал «Цусиму» Новикова – Прибоя.
В отделении верхнем, где лежали ребята с костным туберкулезом, работала воспитателем Клара Борисовна, жена Виктора Семеновича Браиловского, брата Миррочки, с которой у меня по глупости и бестактности был конфликт в Мелекессе. Я писал об этом. Она очень хорошо отнеслась ко мне, что еще больше усилило чувство стыда за мою провинность.
Однажды, когда мама пришла меня навестить, она это делала регулярно, принесла она и показывала мне фотографию боевого офицера с массой орденов и медалей на гимнастерке. Я еле сумел спросить у мамы: «Это - папа?» Мы еще верили, что отец жив и, конечно, на фронте. «Нет,- печально сказала мама,- это дядя Вася, брат папы. Он приезжал на несколько дней в отпуск. Вот подарил фото». Об отце мы по - прежнему ничего не знали. Где он, что с ним? А когда меня выписали и забирали домой к тете Келе, за мной вместе с мамой пришел Давид, он приехал в Ростов, в командировку. Я был счастлив. На этом мои приключения не кончились. На пару недель я угодил в кожно – венерический диспансер, его детское отделение с рецидивом фурункулеза. Началась эта беда на почве недоедания, еще в Мелекессе, где меня отпаивали пивными дрожжами. Теперь все началось сначала. КВД размещался в бывшем помещении синагоги. Детское кожное отделение размещалось в двух отдельных палатах. В остальных лечились венерики, хотя по молодости я не очень понимал, что это такое.
А запомнил я другое. Был там один старый еврей, над ним непрерывно издевались, особенно усердствовал один пьяница и бабник, старший лейтенант ВВС. Что они вытворяли с этим стариком, это был какой – то садизм. Попытки жаловаться врачихам и сестрам успеха не имели, тем более, что говорил он с большим акцентом и был жалок и беспомощен. Запомнилось. Я никак не мог понять и объяснить себе, как это возможно: советский летчик, офицер и вдруг ведет себя как простой хулиган.
В детских палатах был большой шкаф с книгами. Там я обнаружил книгу начала 30-х годов о маневрах на Дону Красной Армии. Меня поразило, что со страниц книги были вырезаны фамилии командиров и командующих СКВО всех рангов. Что стряслось с ними, почему нужно было убрать их фамилии, хотя, судя по тексту, многие из них были героями Гражданской войны? В этой же книге была песенка беспризорников:
«…И бродя по всем степным дорогам,
Я пришел к тебе, братишка Дон.
Видишь Дон, глаза слезами полны.
Я устал, нет силы у меня.
Я гляжу на ласковые волны
Приюти, братишка Дон, меня».
Так вот на всю жизнь и запомнилось.
Подлечили меня примерно в апреле, за месяц до экзаменов. В четвертом классе тогда сдавали не то четыре, не то пять экзаменов. Но до экзаменов было еще одно событие из событий для всей измученной страны – Победа. Уже в конце апреля было ясно, что скоро на днях Берлин падет, и война закончится. Но когда вечером 8 мая Левитан предупредил, что скоро будет передано важное правительственное сообщение, было уже не до сна. За годы войны привыкли не выключать репродукторы и вот, по – моему, в шесть утра мы услышали сообщение о капитуляции 9 мая фашистской Германии.
Что тут началось: все кричали, плакали, обнимались и целовались. Меня отпустили из дома и по Крепостному я с толпами людей поднялся на Энгельса. Шли колонны войск гарнизона, военные училища. Совсем молодые ребята 17 – 18 лет. Рядом со мной плакала старушка. Она крестила проходящие роты, плакала и говорила: «Слава Богу! Хоть эти мальчики уцелеют!» Было много цветов, женщины дарили букеты сирени офицерам. Войска шли на Театральную площадь для участия в параде.
В воздухе поблескивали крыльями, выполняя сложные фигуры высшего пилотажа «Спитфайры» - истребители, подаренные союзниками.
Праздник был поистине всенародным. Это теперь расплодились поклонники Гитлера и у нас, в России, а тогда было огромное чувство радости, гордости, что жертвы были не напрасны, что фашизм – «не прошел» - «No passaran!» Вспоминаются строки пророческие Г.Гейне о фашизме: «Коммунизм будет первым, кому они попадутся на пути, и не палицей перешибет их гигант, а раздавит ногой, как давят гадину».
А в конце мая были экзамены, учился я в четвертом классе школы N2 перед экзаменами месяц – другой, но как – то умудрился сдать экзамены без «троек». Сохранился мой табель за четвертый класс с экзаменационными и итоговыми оценками о переводе меня в пятый класс. Конец войне, конец начальной школы, лето 1945г.

@темы: Воспоминания

---

Я очень крут)))))

Сижу в кабинете проректора, играюсь на крутом буке, лазаю по сети и главное сижу в ее кресле
Вообщем развлекаюсь не по детске)))
А главное, по всей сетке большого ФУ (да и маленького) закрыт доступ к целому ряду сайтов, в том числе и блогам, а здесь все открыто))))

@темы: Креатив, Личное

---

Аська заставила установить свою новую версию. Установила, теперь не могу понять как в ней работать
Бред

---

Что я помню. Эвакуация, 1941 – 1942 г. Мелекесс

Не знаю почему, но где – то в конце 1941г. мы перебрались на Луговую улицу. Название улицы соответствовало реальности. С весны до осени улица зарастала травой по пояс, машины здесь и не появлялись: раз в несколько недель проедет телега с каким – нибудь отпускником после госпиталя, который спешит накосить траву на улице перед домом/ привезти дров, вспахать огород. Жили здесь русские и татары. В соседнем от нам доме жили старик со своей старухой, родители какого – то знаменитого татарского оперного артиста, народного артиста Татарской АССР. Приходилось обращаться часто: спичек не было и рано утром надо было выбежать из дома, смотреть у кого уже идет дым из трубы и мчаться туда, чтобы попросить угольков для растопки. Однажды забежав к этим соседям, а жили они бедно в обычной избе, я застал старика, совершавшего намаз. Это меня страшно изумило. «Мама, как же так? Его сын – народный артист, а он верит в Аллаха?» Для меня это было абсолютно невероятно. С соседями жили нейтрально, ни они, ни мы в гости не ходили, не то время было, но и особой вражды не было. Рядом с нами жил по соседству мальчик моих лет из русской семьи. Однажды наш хозяин – старик, угрюмый – были основания – седой, но добрый человек, угостил меня жаренными семечками, наверное, тыквенными. Я вышел за ворота, грызя это лакомство. Подошел соседский мальчик, я протянул ему руку с семечками в кулаке, намереваясь поделиться с ним, он же решил, что я над ним издеваюсь и ударил меня палкой, которая была у него в руке. Семечки посыпались в снег, руку он мне разбил в кровь. Не семечки было жалко и не так уж было больно, но очень обидно: я ведь хотел поделиться с ним…
В доме, где мы поселились, было четыре маленькие комнатки и большая «зала». Перегородки были дощатые, оклеенные газетами. Хозяйка – жена деда – умерла перед войной, а в комнатах до войны жили четыре сына хозяина со своими женами. Еще до нашего переселения сюда три невестки получили похоронки, четвертая получила уже при нас.
Постепенно все они возвращались к своим родным. Наверное, старику было горько и одиноко, вот и пустил он нас к себе, разместившись в кухне. Я его побивался, хотя он много помогал нашим женщинам, ознакамливая их с новым для них бытом. Зимой Луговую заносило снегом, расчищались только тропки вдоль домов, летом двор зарастал травой, лебеда, укроп, полусъедобные калачики, конопля и др.
Зимы в Мелекессе были суровые, морозные, снежные. Мы к таким не были привычные. Частые пурги, но они сменялись морозными, за 300 и ясными солнечными днями. Нередко возвращаемся домой к вечеру, темнело рано, - тишина стоит невероятная. Дымки из печей поднимаются к небу прямыми столбами. Даже собак не слышно: попрятались от холода. Снег скрипит под ногами. Людей не видно. Редко – редко вдали покажется встречный прохожий, слышны его шаги за два квартала, или проедет, запряженная в сани лошадка, вся белая от инея.
Вскоре после нашего приезда я заболел, высокая температура, в общем, попал я в инфекционное отделение больницы. Перед этим пропала моя обезьянка – игрушка, которую мы привезли из Ростова и которую я считал своим талисманом. Куда и как она пропала – я не знаю. Искали, но не нашли, а я заболел. Врачи разводили руками, но не ставили диагноз. Помню очень красивую женщину – врача, еврейку с Украины, которая много возилась со мной. Сюда Донечка принесла мне первую «большую» книжку с прекрасными рисунками. Это была «Приключения Робинзона Крузо». Читал я ее не отрываясь, лежал я в маленькой инфекционной палате на двух человек, но первые дни я был один. Однажды, врачи требовали, чтобы меня кормили, и как, и где уж достали, но мне принесли маленький стаканчик меда. Я старался не столько есть, сколько лизать это лакомство.
И вот тут ко мне в палату привезли не то татарского, не то чувашского паренька из деревни, было ему лет 18, острижен наголо, что делало его совсем мальчишкой, только – только призвали его в армию, почему он с крупозным воспалением легких попал не в госпиталь, а сюда – не знаю, возможно, госпиталь был забит ранеными. Было ему очень плохо (все это я слышал из разговоров врачихи моей с мамой). Температура за 400, он метался, бредил. Мне было страшно, ночью я проснулся. Видимо, в полубессознательном состоянии он пытался взять у меня с тумбочки стаканчик с медом, но увидев, что я проснулся, не удержал его. Стаканчик разбился на полу. Он затих, а утром, - его отгородили от меня ширмой, - он умер.
Пролежал я здесь до весны, но не умер, вытащили меня врачи, мама и бабушка. Худющим, покачивающимся от слабости меня выписали. Так и не поставив диагноз. Записали – «возвратный тиф», но не скрывали, что не уверены так ли это.
Еще до болезни - к нашей огромной радости – мы услышали о разгроме немцев под Москвой. Как мы ждали этих победных сводок Левитана, сидя у репродуктора. Я вырезал из газеты портрет товарища Сталина, в шинели, фуражке, без всяких знаков различия, только красная звезда на фуражке, наклеил портрет на белый лист бумаги, раскрасил края синими чернилами и прикрепил его на стене. Как мы верили, что Сталин одержит победу, мы еще не знали какой ценой. А по ночам мы слышали, как плакали невестки деда – хозяина, ставшие одна за другой вдовами.
Еще до конца учебного года меня перевели в другую школу, поближе. Но и там я учился слабо. Читал я бегло, с арифметикой было хуже. Иногда мне хотелось порадовать маму и бабушку, и я старался проявить прилежание в приготовлении уроков. Получалось это далеко не всегда.
Когда мама в мороз и пургу добиралась на выходной из Сабакаево, я однажды решил порадовать ее. Особенно плохо шли у меня дела по каллиграфии (чистописанию). И вот я старательно и красиво, с моей точки зрения, на целой странице написал слово – «сабака». Мама пришла в ужас. Прилежным учеником в первом классе я так и не стал. Лето 1942г. ознаменовалось для меня двумя эпохальными событиями с точки зрения восьми летнего мальчишки. Сначала на фоне новых поражений Красной армии под Харьковом и Воронежем, взятием вторично Ростова и прорыва немцев к Сталинграду и на Кавказ, мы получили известие, что к нам в Мелекесс с огромным трудом добирается Мирочка – жена дяди Бини со своей мамой Эсфирь Соломоновной и с Сережей и Лёлькой. Дядя Биня был политруком госпиталя, побывали они и под бомбежками. И второе, начавшаяся Сталинградская битва.
И вот в один из летних дней, только начинало светать, мы увидели уставших и измученных Браиловских. Мы были счастливы, дети Волька, я – Сергей и Лёля держались больше солидно, ведь им было 12 лет, а мне девять, а Вольке – три.
Разместились. В это время последние невестки ушли к себе домой. Спали на чемоданах, но было нам весело.
Сергей, как старший, очень помогал взрослым. Рубил дрова, помогал топить печь, орудовал с ухватом и, кроме того, чем тревожнее становились сводки, тем активнее мы готовились к борьбе с фашистами. Точили топоры и ножи, собирались в «партизаны». Готовились к выпуску листовок. Слушали известия по радио, писать листовки, как самому грамотному было поручено Сергею. К счастью, до этого не дошло. Помню тревогу взрослых. Бабушка говорила: « У меня больше нет сил, второй эвакуации я не переживу». А пока жили мы на Луговой дружно. По вечерам, особенно в зимние вечера, при мерцающей коптилке и при свете горящих в «голландке» (печке) дров мы усаживались на топчане и пели советские песни довоенные и военные песни. Заводилой была Лёшенка. Мне кажется, что все песни военных лет, которые мы слышали тогда по репродуктору, мы помним их и спустя 60 лет.
Прижавшись друг к другу, чтобы было теплее, мы пели вместе и грустные песни. К этому времени мама заболела в своем Сабакаеве и ее отпустили в Мелекесс.
Очень хорошо пела украинские песни Донечка. Она хорошо знала украинскую мову. Однажды к ней подошла на улице какая – то женщина из эвакуированных, заговорила по украински, и когда Доня ответила по украински, она была счастлива: они долго говорили по украински, стоя на углу Луговой.
Весной 1942г., соскучившись по маме, я, ничего не сказав бабушке, оправился в Сабакаево. Это семь километров, через лес. Добрался благополучно, мама была в ужасе. Мне попало, переночевал в избе, где мама снимала угол, утром, отпросившись, она отвела меня домой.
Здесь я впервые увидел нищету деревни. Мужчины – только старики и вернувшиеся с фронта «счастливчики» - инвалиды. Здесь – городское дите – я впервые увидел, как холостят кабанчика. И встретил маму рассказом, как мучают животных. Мама стала работать плановиком – бухгалтером в артели «Большевик», где и проработала до 1944 года, когда мы с ней вернулись в освобожденный Ростов. Но до этого было еще далеко.
Взрослые делали все возможное, чтобы накормить нас, одеть, дать спокойно учиться. Усталые, после работы они устраивали для нас нам праздники, дни рождения ребят обязательно отмечались, были шарады: «Вы – мы – ты – я ложка», чтение стихов, пение песен.
Несколько слов о наших бабушках.
Наша бабушка, Роза Абрамовна, вела все хозяйство, она освоила русскую печь и готовила на всю компанию.
Эсфирь Соломоновна уже болела и почти не вставала с постели, но активно участвовала во всех наших делах. Взялась она учить меня немецкому языку. Она владела им еще с дореволюционных лет, когда они с Мирочкой жили подолгу в Германии и Швейцарии (Мирочка и в 90 лет хорошо помнила язык). Мирочка сначала работала в Мелекессе в редакции мелекесской газеты, потом в госпитале статистиком.
Я очень гордился тем, что Эсфирь Соломоновна занимается со мной после школы. И даже из благодарности приносил ей булочки, которые давали нам в школе. Они так вкусно пахли, что по дороге я начинал их пощипывать и приносил домой уже отнюдь не круглую булочку. Но скоро Э.С. почувствовала себя хуже, и занятия наши прекратились. Она умерла в Мелекессе в 1943г.
Далеко не всегда все было тихо и гладко в наших отношениях. Об этом напоминают стихи В.К.Жака (дяди Бини), присланные мне в Мелекесс в ноябре 1942г. на подаренной мне его книжке:

«Владимир Павлович, даю тебе программу.
С ней справиться сумеешь ты один:
Не огорчай ни бабушку, ни маму,
Ни теток, ни кузенов, ни кузин.

Читай почаще надпись на странице,
Храни свое достоинство и честь,
Чтоб мог я не стыдиться, а гордиться,
Что у меня такой племянник есть!»
Вот более 60 лет прошло, а я помню эти строчки. И написаны они не без основания.
Вокруг Мелекесса были прекрасные леса. Позднее у Левитана в его лесных пейзажах я увидел такие же сосновые боры, лесные речки и бревенчатые мосты. Как - то мы с Сергеем отправились в ближайший лес за хворостом. С топливом было трудно, ведь и в летние месяцы все готовилось на дровах. Керосина едва хватало на коптилку. Проблема была и с водой. Колонка была в трех кварталах. Эта забота лежала на Лёльке. К коромыслу она так и не привыкла. Носила в руках с местными девчонками, она как – то ладила, конфликтов не помню. Если за водой шел Сергей, то он, кажется, овладел коромыслом и успешно таскал два ведра на этом балансире. Я ходил туда обычно с Лёлей и притаскивал одно ведро, меняя руку.
Сергей уже тогда в отличие от меня был волевым и целеустремленным мальчиком, умеющим преодолевать трудности. Чего никак не скажешь обо мне. Начали вязать охапки хвороста. Сергей добросовестно связал большую охапку и, кряхтя и поругивая меня, потащил ее домой. Это километров в трех от нас. Я же связал несколько хворостин, сделал это плохо, все в дороге стало рассыпаться, а тут еще Сергей, который, сжав зубы, тащил свой хворост, стал ругать меня и обещал дать взбучку, тогда разозлившись на Сергея, я бросил свои несколько хворостин и пришел домой без всего, даже не помог Сергею. Я прибежал домой до Сергея. Он пришел с хворостом, вымотанный и усталый. Кажется, он поколотил меня и за дело. Бабушка, как всегда, встала на защиту меня: «Он еще маленький».
Здесь, на Луговой, мы впервые столкнулись с антисемитизмом детей. Дети нашей улицы устраивали на нас охоту, преграждали нам дорогу, когда мы возвращались из школы, кричали извечное: «Бей жидов, спасай Россию!» До драк дело не доходило, скорее игра против чужаков. Сергей первым бросался на прорыв, за ним прорывались Лёша и я. Был еще «слоган»: «- Сколько время? Два беремя(?), третий жид по веревочке бежит». Народное творчество.
Запомнился такой случай. Волька залез во дворе на забор. Соседский мальчишка кричит ему: «Жид, жид!» Трехлетний Волька в ответ кричит: «Сам жид, сам жид!» - не очень понимая, что это такое. Открытых выпадов со стороны взрослых - не помню, не было обид и драк и в школе. Мелкое хулиганство было, но без антисемитской окраски.
Летом нас определяли в пионерский лагерь на базе школы. Там кормили два раза в день, а на ночь к вечеру мы шли домой. На линейке считалось доблестью, если стоящий во второй шеренге вдруг сдергивал трусы с впереди стоящего, что вызывало общий восторг, особенно если трусы сдергивали с эвакуированного.
Самыми голодными были зима 1941г., весна и начало лета 1942г. Хлеба часто не было вовсе. Очень выручили зимой два мешка муки, полученные тетей Миррой и мамой за работу в Сабакаево. Бабушка пекла вкуснейшие лепешки. «Тетя Мира, это в мешке на санях мука? – Нет, Воленька, это наша м’ука».
Однажды в гостях у Иофиных Вольку угостили яичницей – глазуньей, он не знал, что это такое и сначала отказывался.
Мирочка была знакома с женой секретаря РК партии. Добрая женщина не раз приглашала Мирочку со всеми нашими детьми с луговой к себе. Как я теперь понимаю, жила эта семья очень скромно. Секретарь РК с утра до вечера был на работе. Конечно, их большая квартира, вполне городская, с электричеством была для нас пределом роскоши. Помню, угощали нас пирожками с… морковью и со свеклой. Вкусно было невероятно. Вдруг замигала электролампа, и Волька в испуге закричал: «Коптилка гаснет!»
Мама много работала, приходила, как и Доня, и Мирочка, поздно вечером. Заниматься со мной она не могла. Но хорошо помню, как утром мы идем с ней, еще темно. Я – в школу, она на работу. Я еще не вполне проснулся. Мама хочет, чтобы я по дороге повторил таблицу умножения. Иду, повторяя, глаза закрываются. Мороз, я по глаза закутан в шарф. Но таблицу умножения я запомнил навсегда.
Второе лето с едой было полегче, так как мы стали обладателями двух огородов. Один участок был в полуквартале от нас, уже за городом. Раньше там была городская свалка, теперь военкомат раздавал участки семьям военнослужащих. Сначала, к нашему восторгу, надо было сгрудить в кучу весь мусор граблями и лопатами. Их у нас не было. Снабдил дед – хозяин. Потом все сжигалось. Полыхали костры. Потом вскопать, перемешав с золой, посадить картошку, тыкву и капусту. Работа была тяжелая. Но к концу лета земля щедро нас вознаградила. Такой крупной картошки, огромных кочанов капусты и тыкв - великанов я еще не видел.
Однажды я решил сам пойти на наш участок (каждая семья имела пропуск на свой огород). Я пошел без пропуска и тут же был замечен сторожем. У него была берданка, и когда я пустился бегом домой, - а был я только на своем участке, но пропуск то дома, - сторож сорвал с плеча берданку и крикнул мне: «Стой! Стрелять буду!» Я в ужасе кричал: «Дяденька, не стреляй!» и мчался домой. Он – за мной. Так и прибежали мы домой. Я еле успел объяснить все бабушке, как сторож вошел к нам. Он видел, куда я свернул. Я спрятался в сенях, за дверью. Бабушка меня спасла и на этот раз: показала пропуск, объяснила, что я был только на нашем огороде. Но напугал он меня изрядно. В первый раз мне грозили стрельбой из ружья. Ну, не герой рос, к моему стыду.
Получили мы и второй огород, на «горке». Песчаный холм, на вершине которого был лес, прекрасный сосновый бор, в котором был расположен Учительский институт, где работал Исай. Здесь – то на «Горке» мы и получили песчаный участок, где росла прекрасная морковь и другие овощи. Кроме того, дед – хозяин разрешил вскопать грядки в заросшем бурьяном дворе, на которых прекрасно росли огурцы, укроп и другие овощи.
Да и снабжение по карточкам постепенно улучшилось. Стал появляться американский яичный порошок, тушенка изредка, подарки из Америки. Это все было кстати, последние вещи, которые можно было выменять на продукты, уже были проданы. Тем более, что никакого опыта в торговле и обмене ни у кого из моих тетушек не было.
В этом году, как результат разгрома немцев на Кавказе и под Сталинградом, в феврале 1943г. вторично и окончательно был освобожден Ростов, а к осени и вся Ростовская область. Приходили треугольнички полевой почты от дяди Давида, дяди Бини и Авы, но не миновала и нас тяжкая беда. Погиб под Ленинградом Меир. Он добровольно оказался в самом пекле. Галя старается бывать у обелиска, где он похоронен, есть на обелиске и его фамилия. Я ездил как – то с Галкой туда, поклонился его могилке. Это на западных пригородах Ленинграда.
Незадолго перед войной дядя Меир откуда – то вез меня домой на трамвае по Горького (Сенной). Остановка была на Газетном. Я перебежал перед трамваем, дядя Меир заторопился, споткнулся о рельс и упал под наезжающий трамвай. Все обошлось: водитель успел затормозить, дядя Меир быстро поднялся, отряхнулся, и мы с ним благополучно добрались на Чеховский. Только, кажется, тетя Лена сказала с грустью: «Плохая примета».
Итак, 1943г. Становилось все яснее, что немцев гонят. Но до победы было еще ой как далеко. В третий класс я пошел в третью школу. Это была маленькая начальная школа в центре города, у городского парка. Деревянное здание, зеленого цвета, в центре дома большая «зала» – здесь играли, пели, водили хороводы на переменах, здесь проводились линейки. Сюда выходили двери всех четырех классов, да еще учительской, кабинета заведующей школы. Школа была еще с дореволюционными традициями. Нищета была, конечно, страшная, чернила разводили сами из печной сажи, бумаги и тетради были большой ценностью, нередки были и самодельные, сшитые из листов уже использованной бумаги.
Первые месяцы учебного года, до зимы я лез из кожи и действительно убедил учительницу, что я что – то знаю и соображаю. Помню, в конце января 1944г., тогда еще отмечались день памяти Розы Люксембург и Карла Либкнехта, руководителей КПГ, убитых в 1919г., я прочитал статью об этом в газете и гордо рассказал об этом на политинформации в классе. Дети слушали хорошо: газет они не читали, в лучшем случае слушали радио. Не до того им было. Нужно было помогать матерям дома по хозяйству, обихоживать младших. С этой школой в памяти связано еще два запомнившихся события. В классе мне сразу приглянулась одна девочка и подобно Тому Сойеру, - я уже читал Марк Твена,- я после уроков, возвращаясь домой, начал «козырять» перед ней: бегал вокруг, крутился рядом, как вдруг я услышал слабый треск – лопнула резинка моих рейтуз и, о ужас, я почувствовал, что они сползают мне на бурки. Вот тут девочка, которая до этого не обращала на меня никакого внимания расхохоталась, чем окончательно добила меня. Подхватив рейтузы, я стал уверять девочку, что это я нарочно, но было ясно, что я с позором провалился в своих ухаживаниях. С трудом, поддерживая свои рейтузы одной рукой, я добрался до дома и поведал бабушке о моем позоре. Продолжения этой истории не помню, наверное, любовь «разбилась» о быт.
Напротив, через улицу был расположен городской парк с детским городком и аттракционами. Я часто сюда заглядывал после уроков, здесь на полянке тренировались в подготовке к стрельбе солдаты запасного полка из ручных и станковых пулеметов. Я трудно привыкал к новым терминам «солдат», «офицер», куда больше из книг мне были привычнее и приятнее «боец» и «командир», я ведь много читал, - запоем – в том числе и о Красной армии и трудно привыкал к нововведениям. Здесь же в парке были и качели – лодочки, на них можно было бесплатно, денег у меня, конечно, не было, покататься. Покатался, то ли от голода, то ли ослаб после болезни, то ли перекатался, но когда я вылез из нее, земля поплыла у меня под ногами, тошнило, и я еле добрался до ближайшей скамейки. Лёг и думаю: «Сейчас умру и никто не узнает». Но полежав минут десять, я отошел и умирать раздумал. Домой добрался самостоятельно и долго потом не подходил к лодочкам.
Именно здесь меня приняли в пионеры, чем я очень гордился. «Тимура и его команду» я знал наизусть. Но уже где – то в начале года (1944г.) я свалился опять – малярия. Хинин, акрихин, желтый, как китаец. Почему – то в больницу на этот раз я не попал, сидел дома. В это время состоялся очередной переезд на Большевистскую улицу. Кажется, дед – хозяин дома на луговой умер, и наследники спешили продать дом. Бабушка, Доничка, Волька, Сергей и Лёша с Мирочкой, и мы с мамой оказались здесь. Сидел, в школу не пускали. И только в марте мама получила вызов из Ростова от своей давней сотрудницы по тресту «Ростовстрой» - Нади Жаровой, она работала начальником отдела кадров. Мы начали готовиться к отъезду в Ростов. Мы – это я и мама. Еще до нашего отъезда уехали к дяде Бине Мирочка, Серёжа и Лёля. Еще зимой приезжал дядя Биня, выступал в госпитале, а вечером к нам пришли на консультацию к дяде Бине два начинающих поэта из раненных. Пока они несколько часов читали дядюшке Бине свои стихи, мы с Сергеем получили разрешение покатаься на их лыжах. Сергей быстро приспособил крепления на лыжах и ушёл, был вечер, тихий и ясный, а я всё не мог надеть и приспособить крепления, руки замёрзли. Очень мне было обидно, что Серёжа меня бросил, так я и не покатался в этот день. Вскоре Мирочка с ребятами уехала к дяде Бине, он продолжал работать в госпитале политруком (то ли в Борисоглебске, то ли в Мичуринске – не помню). Перед их отъездом был како – то конфликт у меня с ребятами и Мирочкой. В чём там было дело – не помню. Наверное, что – то я сказал, обидев ребят.
Еще одно пятно на моей совести. Это со мной случалось нередко. С лета 1943г. с нами на Луговой жили, приехавшие в Мелекесс родители Лёки Виктор Семенович и Клара Борисовна Браиловские, очень милые люди. В один стыдный для меня день я в их присутствии ляпнул Вольке: «Вот погоди, уедут Браиловские и у нас будет больше еды». Скандал был велик, едва Клару Борисовну успокоили. Мне было очень стыдно. Вскоре они уехали в Ростов.
Перед отъездом я пошел в школу, ещё не зная, переведут меня в четвёртый класс, ведь я несколько месяцев не учился, или оставят на второй год. Заведующая спросила «как он учился». Учительница меня похвалила, и было решено меня перевести в четвертый класс по оценкам первого полугодия. Они были весьма приличны. Я был очень горд этим. Бабушка, Доня с Волькой перед нашим отъездом переехали к тете Мире, на «Горку».
Вольке там было хорошо. Студенты его полюбили, таскали и тискали, он вообще был очень хороший и умненький мальчик, но с сильным характером.
Дважды в Мелекессе это чуть было не довело его до беды. Зимой 1942/43 года, вечером, когда мы все разместились, как обычно, на топчане и начали наш вечерний концерт, Волька лез – лез к Сергею, пока тот не сбросил с себя Вольку, и тот улетел между топчаном и кроватью головой вниз на пол. В результате большая ссадина на голове, шла кровь, мам дома не было, бабушка не знала, что делать, но тут пришли мамы, Волька получил повязку на голову и шрам на всю жизнь.
Второй шрам он получил при рубке дров. Сергей рубил, я собирал и складывал. Волька лез, мешал Сергею, тот несколько раз его предупреждал, но кончилось тем, что обухом Сергей задел Вольке скулу. Так Волька получил второй шрам на память о Мелекессе.
Заканчивалась наша эвакуация. Мы рвались домой, в Ростов. Низкий поклон мелекессцам, они приютили и не дали умереть нам с голоду. После войны Мелекесс стал быстро расти, в нем появились крупные заводы, он стал крупнейшим центром нашего атомного машиностроения, а после смерти Георгия Димитрова город стал называться Димитровоград. После строительства Куйбышевской ГЭС водохранилище подошло вплотную к Мелекессу, и Димитровоград стал портом и крупным промышленным и научным центром. Много раз мы с Сергеем говорили, что надо бы съездить посмотреть на город нашего детства, да так и не сложилось.
В марте 1944г. мы уехали в Ростов с мамой. Закончилась наша эвакуация.

@темы: Воспоминания

---

Молния

Вчера была гроза/молния/всемирный потоп в одном флаконе
Из-за этих чертовых грантов, а вернее отчетов по проекту я сплю по 3 часа вторую неделю (без преувеличений). Выматалась как никогда, желание жить сошло на нет
Прилегла вчера днем поспать под дождик и уже даже засыпать стала как зазвонил телефон. Поговорила, смотрю комп сеть ищет. Первая мысль: "провайдера затопило". Стала выключать и мощный разряд молнии с треском совсем рядом (даже было желание упасть на пол и закрыть голову руками). В этот момент что-то хрустнуло-треснуло, бук отключился
Уже после армагедеца сеть не подавала признаков жизни, после часа общения с провайдером порешили, что полетели или сетевая карта бука (что вообще катострофично) или ADSL-модем (не приятно, но решаемо)
Оказалось дело в модеме
Молния вчера сбила у меня 850 рублей
Не оставляйте включеной сложную бытовую технику, это черевато попаданием на бабки

@темы: Домашние