Семейная жизнь родителей.
Мое детство. Зима в Швейцарии.
Мое детство. Зима в Швейцарии.
читать дальшеСкоро родился сын Иосиф, но он умер, не дожив до года. Мама считала, что она по неопытности не сумела его сохранить. Потом родилась дочка Ривочка, тоже умершая от коклюша, осложнившегося воспалением легких. Девочка была очень музыкальной и в три года уже пела много песенок под аккомпанемент с выдерживанием пауз. Потеряв ее, мама была в таком отчаянии, что решила: если умрет и следующий ребенок, Витя, родившийся в 1891 году (он тоже чем-то заболел), то она уедет. Но Витя выздоровел, а потом родились еще Александр (1893), Борис (1895), Евгений (1898) и я (1901). Ближе узнав моего папу (ведь до замужества она его совсем не знала), она убедилась в том, что он хороший, доб-рый, порядочный человек... Когда-то она сказала, что воспринимала его как доброго, за-ботливого дядю. Но постепенно она к нему привязалась, а когда появились дети, они их связали еще крепче, и они жили дружно, несмотря на разницу интересов.
Отец, как я уже говорила, был активным общественником и пытался водить моло-денькую маму на заседания городской думы, где обсуждалось качество мощения улиц, и мама, естественно, страшно скучала.
Мама была, несомненно, яркой личностью. Не получив в свое время настоящих зна-ний, она всю жизнь стремилась этот пробел восполнить. У нее постоянно возникали какие-то вопросы, на которые она искала ответы в книгах. У нее было много замыслов: то она отмечала юбилеи великих людей - Бетховена, Пушкина, кажется, и Маяковского (мы ее заинтересовали нашим любимым поэтом, и она признавала силу его таланта, хотя ее сму-щали "сукин сын" и т.п.). Она подбирала с нашей помощью материал, приглашала своих приятельниц (у нее были две знакомые - сестры, одна из которых, инженер, говорила, что в нашем доме всегда можно узнать что-нибудь интересное и не говорят о ценах), показы-вала иллюстративный материал, читала или давала прочитать стихи, отрывки из статей и т. д.
Долгое время она работала над составлением синхронной исторической таблицы со-бытий в разных государствах. Конечно, это было наивно: наверняка такие материалы су-ществуют, и делала она это кустарно, но это характеризует ее. И еще характерно для нее было стремление к просветительству. Она принимала большое участие в библиотеке им. Кольцова, организованной на общественные средства.
Недавно писатель В. Сидоров, составляя Ростовскую энциклопедию, нашел какие-то документы об ее деятельности. Это просветительство, желание поделиться своими, пусть небольшими, знаниями осуществлялось и в быту. То она предложила мальчику, помогав-шему полотерам (тогда не было механических или электрических полотеров, и к нам каж-дую неделю приходили два дюжих молодца, натиравших пол щеткой, на которую нажи-мали ногой, приплясывая), приходить к ней по воскресеньям, чтобы учиться читать и пи-сать. Лидочка Кац, подруга моей золовки, всегда с умилением и благодарностью вспоми-нала, что моя мама предложила ей ходить к ней заниматься (Лида по болезни и семейным обстоятельствам не кончила школу) без всякой программы, просто "поделиться тем, что знаю".
Мама не работала (тогда у обеспеченных женщин это не было принято), и в хозяйст-ве ей помогали домработницы, иногда даже две, кухарка и горничная, хотя на моей памяти была одна. Белье стирала приходящая на два-три дня (не знаю, в какие сроки) прачка. И всё же большая семья и большая квартира требовали столько труда, что мама всегда была занята. Больше всего времени она отдавала воспитанию детей. Она шутливо говорила, описывая процедуру сбора детей на прогулку: « Представляешь, четыре мальчика-погодка южного темперамента!»
Я, например, помню, что два средних брата очень часто дрались, причем это случа-лось обычно сейчас же после обеда, и мама, убирая со стола, спокойно предупреждала: “Осторожно! Лампа, зеркало!".
Не имея никакой педагогической подготовки, мама додумалась до многих истин и дала мне мудрые советы, например: “Не ругай за плохие отметки, чтобы они от тебя ниче-го не скрывали”, “Будь осторожна в обещаниях и угрозах, но уж если сказала - выполняй”, “Подрастет Сережа, захочет на Дон с ребятами, ты будешь бояться, но разрешай, чтобы не купался тайком в опасных местах"...
В воспитание она вносила много выдумки. Каждый детский праздник - елка, день рождения - заранее обдумывался и готовился: то это была инсценировка сказки с участием всех гостей, то подготовленные сцены (самая запомнившаяся мне была «Сцена у фонтана», где я выступала - в 11 лет - в роли Димитрия, а Лена Горбунова была Мариной, и мы репе-тировали в школе на переменах, куски моей роли я помню до сих пор). И позже, когда росли внуки, мама тоже была изобретательна: то устраивала торжество по поводу оконча-ния учебного года с отчетными выступлениями Сережи и Лели, то уводила их на экскур-сию по садам и паркам и т. д.
Забыла еще упомянуть, что в нашем доме уважительно относились к домашним ра-ботницам (тогда они назывались прислугами): мама никогда не вызывала работницу звон-ком, а посылала кого-нибудь из детей передать поручение, а в выходные дни никто не имел права с каким-нибудь делом обратиться к ней - она отдыхала.
В доме всегда была спокойная обстановка - я не помню ни крика, ни даже повышен-ных голосов (мальчишеские драки не в счет). Я старалась вспомнить, какие наказания применялись в нашем доме - и не могу ничего вспомнить. Что не было физических наказа-ний - это я твердо знаю. Сегодня, 12.01.93, Гарри Каспаров в беседе по телевидению ска-зал, что у них в доме не было наказаний, разве что переставали разговаривать. Это было и у нас. Впрочем, я росла послушной девочкой, со мной было легко. А вот как мама справ-лялась со своими мальчиками - не понимаю. Конечно, мама не работала, и нервы у нее не были так напряжены, как у наших женщин, всегда торопящихся и загруженных, но ей всё же нужно было обладать большой выдержкой и терпением.
Я, кажется, не упомянула, что все дети были очень заняты. Хотя сейчас считается, что школьники очень загружены, но и тогда учеба требовала серьезной работы, во всяком случае, в нашем коммерческом училище. Было два языка - немецкий и французский, было много математики, были специальные предметы. А кроме того, мы занимались музыкой, хотя не всем нам это было нужно. Только один брат - Александр - использовал в дальней-шем умение играть на скрипке, другой - Борис - играл на пианино уже в старости, “для себя". А я, правда, после нескольких лет напрасного труда, убедила маму, что лучше мне заниматься языками.
Заканчивая рассказ о моих родителях, хочу, для подтверждения стремления мамы к знаниям, вспомнить, что в 1918 году (ей было тогда 56 лет), когда в Ростове открылся ис-торико-археологический институт с широкими возможностями поступления для всех (типа вольнослушателей), она пошла туда учиться, конечно, не думая о дипломе, только слушая добросовестно лекции, отрываясь от хозяйства.
Вот такие у меня были родители - мне повезло.
Вот в такой семье я родилась 17(30) ноября 1901 года, и этот день почти всегда (кро-ме каких-то экстремальных случаев) отмечался родными и друзьями. Даже в военные годы семья не забывала меня поздравить. И в этот день я всегда особенно сильно чувствовала нежность и тепло. В детстве это были шумные праздники, в школьные годы я угощала подруг конфетами (начинала этот обряд уже в вестибюле со швейцаров и нянечек, как то-гда называли школьных уборщиц), и, естественно, это стимулировало поздравления. А потом... были стихи Жака, шутливые стихи Сережи и друзей (см. Приложения).
Мое появление на свет ожидалось с нетерпением: после четырех мальчиков семья очень хотела девочку. Я была единственной дочерью, сестрой, а по линии матери - единст-венной внучкой и племянницей (у дяди Фоли-Рафаила дочь Верочка появилась гораздо позже, в 20-х годах, когда я была уже взрослой). И если меня не избаловали, то только бла-годаря разумной линии мамы, умевшей сочетать нежность и твердость. Впрочем, со мной ей было легко.
И даже взрослой я старалась по возможности ее не огорчать. Запомнился случай, ко-гда она категорически возражала против того, чтобы я смотрела в театре "Детей Ванюши-на" - мне было лет 14. Может быть, боялась тяжелых переживаний или считала, что не пойму... В ответ на мои настойчивые просьбы она сказала: "Что ж, иди, но мне это будет неприятно". Это меня обезоружило - я, конечно, не пошла.
Мои первые смутные воспоминания о себе относятся, очевидно, к 1905 году, к пе-риоду еврейских погромов. Нас непосредственно они не коснулись, но мне запомнилось, как мы ночью куда-то шли по темным переходам. Потом мне объяснили, что наш сосед, мировой судья, русский, предложил нам переночевать у него - вероятно, ждали налета. И потом в окно я вижу, как по другой стороне улицы (мы тогда жили на четной стороне Ни-кольской - Социалистической угол Малого проспекта, ныне Чехова, справа, если идти к Дону, окна выходили на Никольскую) человека, тащившего на плечах и голове большой матрац, очевидно, взятый в каком-то еврейском доме.
Эту квартиру я не помню. Знаю только, что мы там болели корью и скарлатиной, и в те тревожные дни наш домашний врач, доктор Левентон, живший тоже на Малом про-спекте, боялся приходить. И папа договорился с каким-то городовым, чтобы он его прово-жал за какую-то небольшую сумму.
Вскоре после этого мы с мамой уехали в Швейцарию, опасаясь нового взрыва.
Жили мы в Цюрихе, в меблированных комнатах сестер Хегеле - мама, я и младший брат Женя, которому немедленно предложили ходить в школу - в порядке всеобщего обя-зательного обучения. Где был в это время Виктор - не помню, а два средних - Саня и Боря - учились в пригороде Цолликон в пансионате, не очень, кажется, удачном, организован-ном предприимчивым итальянцем Малакрида. Его я не знала, а вот с его женой, очень приятной женщиной, и дочками Ритой и Ренатой мы общались в следующий приезд, когда глава семьи куда-то исчез. Этот период я тоже помню смутно: представляю себе две смеж-ных комнаты с газовым освещением, где надо было дергать за шнурочек, большую столо-вую и небольшой сад. Помню, что там жила русская (еврейская) семья, где были, кажется, две студентки с матерью. И когда одна из дочерей выходила замуж и это событие скромно отмечалось в их комнате, моя мама догадалась, что им на чужбине не хватает тепла, и по-слала меня в белом платье с большим букетом их поздравить. На другой день они пришли растроганные, сказали, что я им показалась ангелочком, и принесли мне какой-то подарок.
В это время, в неполные пять лет, я научилась читать. Мама потом говорила, что я так надоела ей просьбами почитать, что она быстро научила меня читать самой. И с тех пор до сегодняшнего дня, когда отказывают глаза, я читала страстно и увлеченно. В млад-ших классах школы я умудрялась читать на улице, по дороге из школы, стараясь идти по бордюру, чтобы не сталкиваться со встречными прохожими, и всё же иногда налетала. Уже в старости, идя на операцию катаракты, я прежде всего спросила у врача: "А когда разрешите читать?"
С детства любила книги "о жизни", была довольно равнодушна к приключениям. Сказки тоже у меня были не в почете, кроме сказок Андерсена и Уайльда. Читала, конеч-но, Олькотт, Марка Твена, Бернет ("Маленькую принцессу" любила больше, чем "Лорда Фаунтлероя") и всё, что положено. А вот "Голубая цапля" мне почему-то не попалась, и, когда я прочла ее уже взрослой, она не произвела на меня никакого впечатления.
Лет в 10 “переболела” Чарской и очень удивилась, когда после долгого отсутствия пришла в школу в конце третьего класса и обнаружила у девочек полное равнодушие к ее книгам. А ведь за год до этого, когда Нина Мазаева, счастливая и добрая обладательница чуть ли не всех книг Чарской (библиотека ее не покупала и не пропагандировала), прино-сила книгу в класс, к ней бросались чуть ли не все сразу. Потом было длительное и стой-кое увлечение Джеком Лондоном, Уайльдом, Леонидом Андреевым - особенно любила "Сашку Жегулева". В юности любимой книгой для меня была "Анна Каренина" и, как ни странно, уже совсем взрослой в число любимых произведений включила "Школу" Гайда-ра. Да еще одной из самых любимых был и остается “Кола Брюньон” Ромена Роллана.
Из поэтов я подростком любила Надсона (мне его книгу подарил Женя с надписью “Давно, но нежно любимого поэта отдаю дорогой сестре”). Очевидно, в литературных симпатиях Женя имел на меня большое влияние. Вслед за ним я увлеклась Игорем Севе-ряниным и потрясала свой класс чтением “Восторгаюсь тобой, молодежь!" и т. д. А теперь мне непонятно, почему его считают большим поэтом.
После такого длинного отступления вернусь в Цюрих. Жили мы там, очевидно, до поздней весны или начала лета, так как прямо оттуда поехали в деревню к бабушке и де-душке, где часто проводили лето. Мы ездили туда до 1910 года (когда умерла бабушка, а дедушка со своим компаньоном переехали в город), и я хорошо помню этот дом, и боль-шой сад, и малинник (там было много крапивы, и я в носочках с голыми коленями от этого очень страдала), и площадку, где на костре варили кулеш. В то лето, когда мы вернулись из Швейцарии - это было, очевидно, в 1907 году - бабушка была поражена моей грамотно-стью и с гордостью демонстрировала мои таланты всем приезжающим в гости соседям-помещикам. И если под рукой не было подходящей детской книжки, то мне давалась газе-та, и я бойко, к общему умилению, читала передовицу.
Осенью мы вернулись в Ростов - с этого времени у меня уже более или менее связ-ные воспоминания.