Мемуары. Глава 18. ВОЗВРАЩЕНИЕ К МИРНОЙ ЖИЗНИ (1945-46)

[lyambda]

Отъезд из Мичуринска
Квартирный вопрос
Переход на профессиональную
литературную работу
49-я школа
Доклад Жданова и его последствия

И тогда мы уже стали энергично собираться. Но уехать оказалось не так просто. В это время (это были первые дни октября) в стране проходила массовая демобилизация и реэвакуация. Казалось, что все население передвигается с места на место. Пробиться к поезду было немыслимо. При первой попытке мы просидели на вокзале всю ночь. Жак наслаждался чаем в офицерском зале и брал нас туда по очереди: с вещами туда не пускали. Мы вернулись в город, но уже не в свою квартиру, а перебыли у знакомых при госпитале.
Убедившись, что обычным путем сделать ничего не можем (Жак, правда, утешал нас, что никто никогда не менял местожительства из-за невозможности уехать), я решила обратиться за помощью к нашей санитарке. Это была милая женщина, которая мне иногда помогала: ставила на плиту в госпитальной кухне мой котелок с пшеном, чтобы я могла принести домой уже готовую кашу. Я была у нее дома, в чистенькой квартирке, видела ее девочек, и она меня поразила тем, что не хотела и боялась возвращения мужа: “Как ни тяжело, а спокойно живу, и порядок у меня. А приедет, напьется...”
Так вот, у этой санитарки была на вокзале родственница, кажется кассирша. И она все устроила. Причем я даже не помню, было ли вознаграждение, во всяком случае, небольшое. Главную роль сыграла дружба. Нас посадили в вагон еще до того, как его прицепили к поезду и подали на посадку. Потом, конечно, набилась куча народа, но мы уже сидели крепко.
Началось возвращение к нашей прежней, но еще неизвестной жизни.
Приехали мы домой, в Ростов, кажется, 9 октября 45г., т.е. почти ровно через 4 года разлуки с родным городом.
Поезд пришел поздно вечером, и город сразу поразил нас разрушенным, сгоревшим вокзалом. За эти годы мы много читали об опустошенных городах, много видели фотографий в газетах и киножурналах. Знали, что Сталинград и многие другие города пострадали гораздо больше, чем наш Ростов. Но когда мы шли по ул. Энгельса (трамваи и троллейбусы не ходили после большого недавнего пожара в депо - мы об этом уже знали из газет и дорожных разговоров) и видели обгоревшие остовы с провалами окон таких знакомых зданий своего родного города, - это было так тяжело, что я плакала чуть не всю дорогу. А главная улица пострадала особенно сильно как раз в привокзальной части и почти до нашего дома. Сгорел и новый театр, которым мы так гордились, но это мы увидели позже . Пошли мы, конечно, не в свою квартиру ( мы знали, что дом уцелел, но там живут какие-то неизвестные люди), а к моему брату Виктору, который жил близко от нас, на Университетском (бывшем Ткачевском). Там нас ждали и приняли очень тепло. Жил брат с женой в одной комнате большой коммунальной квартиры. Сын его, Леонид, еще оставался в армии и вернулся из Германии только через два года. Брат уже не работал: он много болел. А жена его, Клара Борисовна, работала воспитательницей в детском туберкулезном санатории. У нее было очень плохо со зрением, но Татьяна Александровна Виккер, главврач санатория, ценила ее работу, да и понимала трудности ее положения.
На другой же день Жак отправился выяснять вопрос с жильем. Оказалось, что в квартире живет большая семья (6 или 7 человек), переселившаяся туда якобы из разбомбленного дома. Правда, Жак специально пошел туда и выяснил, что дом цел, но заброшен. Прокурор сказал, что у нас есть все права на нашу квартиру, но осенью невозможно выселять людей, тем более женщин с маленьким ребенком, и он советует найти какой-нибудь компромисс. Мы быстро и мирно договорились: они освобождают нам большую комнату, а сами остаются в первой, проходной. Так мы и прожили первую зиму, причем прожили мирно, без трений.
Новые соседи были, конечно, огорчены нашим появлением: оказывается, был слух, что наша баржа утонула и мы погибли. В простоте душевной старушка рассказывала при мне о своем разговоре с какой-то знакомой, как она с ней поделились своей бедой - хозяева вернулись, они живы.
Квартира наша, которую мы оставили почти нетронутой, была теперь пуста, из мебели сохранилось большое старинное трюмо (конечно, отсыревшее, но нам удалось его потом перелить, и оно до сих пор является нашей семейной реликвией, ведь оно гораздо старше меня) - его не успели разрезать на карманные зеркала, как это тогда делали. Стоял рояль, занимавший полкомнаты и тоже пострадавший от сырости в нетопленой квартире. Нам долго не удавалось от него избавиться, потом его за гроши купили мастера, чтобы привести в порядок и продать. Одну изящную этажерку нам вернула соседка, Александра Яковлевна, с которой дружила моя мама, и мы продолжали общаться до ее смерти. Она была совсем одинока, потеряла на войне единственного сына (а муж ее, вероятно, был офицером и погиб в гражданскую, во всяком случае, эту часть своей биографии она тщательно скрывала), много бывала у нас и даже помогала в присмотре за маленьким Васей. Так вот, она сказала, что взяла эту вещь, с тем чтобы нам потом отдать или сохранить на память.
В подвале мы еще нашли старенькую железную кровать, на которой когда-то спал Сережа. Куда девалось все остальное, мы так и не узнали. Соседи ссылались на какого-то старика, который у нас жил. Да мы и не допытывались... Впрочем, один раз, когда соседке ( конечно, не Александре Яковлевне) было плохо и она прислала за мной, я увидела у нее на полочке очень знакомые дешевенькие статуэтки - они были у меня с детства. Но я ей ничего не сказала, а она, очевидно, совсем забыла, откуда они у нее.
Больше всего нас огорчала потеря библиотеки - к тому времени нам удалось собрать много хороших книг, в том числе и редких: прижизненное издание Пушкина и т.п. Был Гумилев, вся Ахматова и пр. Но мы и не надеялись их найти, да и можно ли было обвинять замерзших людей в том, что они их сожгли - может быть, и мы сделали бы это.
Раха и Доня были в Ростове раньше нас. Первое время они жили то у одних родственников, то у других. Но летом 1945 г. Раха, работавшая в строительной организации, получила квартиру и уже жила там с сыном и Розой Абрамовной.
А Доня, тоже помыкавшаяся по родственным углам, сняла комнату в доме, где жил Витя. Но хозяйка попросила ее освободить комнату. И Доне с маленьким Волей и свекровью, которая добралась до нее откуда-то из Приуралья (из Кировской области), опять некуда было деваться. Муж ее не был демобилизован (он был в армии на Дальнем востоке лейтенантом и участвовал в “русско-японской войне 1945”, как говорит герой фильма Рязанова «Небеса обетованные»). Возвращаться в Харьков, где они жили до войны, они не собирались, да и квартира их там не ждала. А свекровь, Иоганна Исидоровна, очень умная, хорошая, хотя чуточку педантичная женщина, эвакуировалась из Риги, где у нее никого и ничего не оставалось. Она хотела жить с сыном Абрамом ( Авочкой) и его семьей. В Риге она была директором школы. Кроме Авы, у нее было еще двое детей - сын и дочь, близнецы. Но дочь еще в двадцатых годах вышла замуж и уехала в Палестину, где приняла участие в организации одного из первых кибуцев и осталась там на всю жизнь. А сын Вольф, очень, по отзывам, яркий человек, был горячим и активным коммунистом и погиб в Испании в 1936 г.. Иоганне Исидоровне удалось уехать из Риги, но она не успела сдать какую-то сумму государственных денег и всю дорогу мучилась, добивалась, чтобы кто-то у нее принял деньги.
Доня стала работать в библиотеке им. К. Маркса, Иоганна Исидоровна преподавала немецкий в школе. Но жить им было негде. И поэтому они, хотя и смущаясь, приняли наше предложение жить у нас. В нашей комнате им отделили угол где- то добытой ширмой .
Запомнился такой колоритный момент: Жак консультирует Воробьеву, уже немолодую женщину, ставшую начинающим писателем; Сережа беседует с товарищем; а в другом углу Иоганна Исидоровна дает частный урок мальчику, который пришел заниматься в сопровождении большой, правда, спокойной собаки. И в это же время я на гудящем примусе тут же готовлю какой-то супчик!
И все же жили мы спокойно и радовались мирной жизни в родном городе.
У Жака сразу появилось много работы. В Союзе писателей, которым тогда руководил Шолохов-Синявский, его встретили вполне любезно, правда, первое же обсуждение его стихов в Доме Учителя было неинтересным, а “Баллада о Крысолове” до них не дошла, и сюжет ее раньше никому не был известен.
По закону Жаку должны были вернуть его прежнюю, довоенную, должность - старший редактор художественной литературы Ростиздата. Но она, естественно, была занята, а в Обкоме ему ничего другого не предложили и посоветовали заниматься литературной работой профессионально. И нам волей - неволей пришлось вступить на этот ненадежный путь. Очень скоро мы убедились, насколько изменчива и сложна судьба профессионального писателя. И только через 20 лет, став пенсионером, Жак радовался, что у него будет хотя бы небольшая, но постоянная статья дохода.
А пока он писал газетные стихи, внутренние рецензии, даже один раз какие-то репризы для цирка, которыми его потом попрекали.
Но все же первый год мы жили нормально. Хлеб все еще был по карточкам (когда мы ездили к бабушке, то хлеб к чаю брали с собой), но быт все же стал легче: Жак получал хороший писательский паек.
Сережа пошел в 8 класс 49-й школы, что на углу Горького и Газетного. Это было недалеко, но были школы и ближе. Его прежняя школа стала теперь женской. Мы выбрали эту, потому что у нее был умный директор (правда, скоро сменившийся) и хорошая репутация. Действительно, состав педагогов был довольно сильный. Очень увлеченный математик Оскар Абрамович со своими приемами преподавания, может быть, способствовал выбору профессии Сережей. Правда, на выпускном вечере несколько педагогов убеждали нас, что Сереже надо заниматься их предметами. Преподавательница литературы (с которой я училась) не блистала способностями, но понимала, очевидно, свои возможности и, дойдя до Маяковского (которого мало понимала и ценила), поручила Сереже о нем рассказать.
Мы немного опасались, что Сереже будет труднее в ростовской школе с более высоким уровнем, чем школы глухой провинции. И, действительно, поначалу он как будто пошатнулся: мелькнули единичные четверки. Но очень скоро вошел в свой ритм и шел уже твердо к верной золотой медали, а потом до “красного” диплома.
Меня сначала огорчало, что у него нет друзей и он свободное время проводит с нами и даже в театр ходит в обществе родителей. Но скоро появился Владик Иванов, а там и другие товарищи, потом образовалась дружная компания с участием девочек, проводившая свободное время в доме и в саду Резниковых, и я уже жалела, что мало его вижу.
Первую ростовскую зиму я не работала: надо было немного наладить быт, да и не хотелось надолго оставлять перенаселенную чужими людьми квартиру. Вернулась я к своей основной библиотечной работе - методистом - только 9 октября 1946 г., ровно через 5 лет после ухода.
Я понемногу осваивала хозяйство, которым при маме мало занималась, выполняя только подсобные работы. Из домашних занятий больше всего ценила шитье (хотя шить не умела - только починку, переворачивание воротничков на мужских рубашках и.т.п.), поскольку затраченный труд имел длительный эффект. И всегда возмущалась, что приготовление пищи - такая неблагодарная работа: продукт многочасового труда уничтожается за считанные минуты. И чем удачнее приготовлено, тем быстрее исчезает. В военные годы готовить было нечего. И вот тогда я поняла, что если есть из чего готовить и для кого готовить, то это счастье.
Когда подошел день рождения Жака, я даже рискнула затеять его любимые сдобные булочки. За советом обратилась к одной знакомой, которая очень куда-то спешила и обучала меня на ходу: мы шли по улице Энгельса мимо городского сада, и я записывала ее советы. И когда все улеглись, я приступила к этой ответственной работе с замиранием сердца, ведь я рисковала такими ценностями, как мука, яйца и.т.п. Все было сложно: не было посуды для теста (заняла у дворничихи), не было духовки (бегала к соседям во дворе). Но, к удивлению родных и знакомых, все удалось!
Впрочем, впоследствии, через несколько лет, я опять перешла на готовые изделия и на помощь родных и друзей: эклеры и торт приходила печь Лида Кац, а пирог с мясом пекла Инна, и его, укутанного в плед, приносил Сережа (это уже в последние годы на Чехова).
Но и той зимой я не только хозяйничала, я преподавала детскую литературу на курсах вожатых во Дворце пионеров. Опыта было мало, но я готовилась добросовестно. Заведовала этими курсами энергичная женщина, жена Макса Рутштейна, с которым я училась. Нам он казался не слишком умным, но потом он занялся философией и стал научным работником. А в 1949 г. он был репрессирован. Ему поставили в вину то, что в своей работе, кажется докторской, он, насколько я помню, допустил возможность предположить, что было бы, если бы Ленина не было. По какой-то цепочке обвинение распространилось и на Лазаря Резникова (с его семьей - женой Алей Ширман и сыном Димой - мы были хорошо знакомы). Пишу об этом для характеристики эпохи.
И опять о нашей жизни после возвращения в Ростов. Как я уже говорила, при всех бытовых трудностях мы были довольны, мы чувствовали себя дома, в привычной среде, со старыми друзьями и готовы были мириться со многими неудобствами, хотя один знакомый нас предупреждал, что все реэвакуированные сперва радуются кровати и чайнику, а потом хотят и радиоприемник, и многое другое.
Быт наш понемногу улучшался: летом удалось освободить кухню (оттуда выселили захватившую ее жену дворника, которая сначала демонстративно расположилась на лестничной площадке, а потом уехала в деревню), и туда перешли наши жильцы из первой комнаты. В этой комнате жила теперь Доня с семьей. А через год и они уехали в Москву - квартира стала нашей. Но, повторяю, жили мы с ними вполне мирно, я с Доней была давно и крепко дружна, и с Иоганной Исидоровной мы подружились. Допекала нас только скрипка, играть на которой учился Воля (вернее, его заставляли учиться на ней играть), уже ученик 1-го класса. Поэтому, прощаясь, Жак сказал, что мы всегда готовы их принять, но только без скрипки или без Воли.
Еще одна деталь того времени: когда уезжала Доня, на вокзале мы сообразили, что не поменяли их хлебные карточки на рейсовые, которыми можно пользоваться во время пути (ехали тогда долго). К счастью, до отправки поезда я успела сбегать за Темерник (за вокзалом) и совершить эту операцию.
Все шло как будто хорошо, но в августе 1946 г. наша мирная жизнь была прервана и перевернута неожиданным ударом - докладом Жданова. Об этом докладе очень выразительно написал в своей знаменитой повести “Пятый угол” петербургский писатель Ис. Меттер. Не могу не привести цитату: “Шестьсот интеллигентных людей, многие из которых были связаны личным уважением и к Зощенко, и к Анне Ахматовой, шестьсот человек, прошедших сквозь ужасы недавней войны, невозмутимо сидели сейчас на своих местах в этом зале и почтительно слушали одного распоясавшегося круглолицего мужчину с франтоватыми усиками, который раздраженно вышагивал перед нами и говорил свой отвратительный грубый вздор”.
Если по другим поводам не все сразу разбирались, то тут реакция была единодушная, но, конечно, молчаливая. Как у Галича: “Промолчи!” И только через много лет и Меттер мог найти верные слова, и официально доклад был отменен.
А тогда... Я прочла этот доклад сначала на улице, в газетной витрине. Потряслась и растерялась. Но тогда я еще не сразу поняла, что этот “отвратительный грубый вздор” ужасен не только сам по себе и не только принесет большой вред нашей литературе, но и очень больно ударит по нашей семье.
Как тогда было положено, каждый сигнал сверху мгновенно подхватывался во всех уголках страны, и отклик расходился широкими кругами. В каждом городе стали искать своих Зощенко и Ахматовых как материал для проработки и демонстрации своей добропорядочности. А в лице Жака можно было обнаружить сразу и Ахматову (лирические стихи), и Зощенко (сатира)! Это, конечно, было бы лестно, если бы не тяжелые моральные и материальные последствия. Началось, конечно, с шельмования. На большом собрании партийного актива ему досталось так, что он возвращался оттуда как подстреленная птица - я ждала его на крыльце и еще издали увидела его измученную походку.
A утром у него - впервые в жизни - был сердечный приступ.
Помимо всего, он по своей чистоте и наивности возмущался человеческой подлостью: один из выступающих громил его за то, что он пытался напечатать рассказ Званцева и защищал его в ЛИТО. А этот выступавший дал на этот рассказ первую одобрительную рецензию. Но попытки Жака сказать об этом были грубо пресечены.
Я не упомянула, что Жак перед этим был некоторое время редактором альманаха “Литературный Ростов”. И, хотя он сам написал заявление об освобождении его от этой должности, его потом (кажется, даже дважды) снимали за ошибки.
Но, как всегда в трудную минуту, запоминается и человеческая отзывчивость. Еще на собрании к Жаку подошел начинающий писатель Вл. Фоменко. Перед этим он сам с ним познакомился, упомянув, что его жена (бывшая жена Штокгаммера) нас хорошо знает. Вскоре мы подружились и крепко дружили до самой смерти Шурочки.
А тогда он подошел и спросил, не может ли он чем-нибудь помочь. На что Жак горько ответил, что он, Фоменко, тоже свое получит. И действительно. вспомнили какие-то его грехи, кажется, стихотворные.
А на другой день, когда Жак лежал после приступа, к нему пришли выражать сочувствие и беспартийный Никулин, и коммунистка Орлова.
Проработка, конечно, не ограничилась этим - были отклики и в Союзе писателей, и в печати.
Меня очень волновал вопрос о том, как ответить Сереже, как ему объяснить происходящее, не обвиняя отца и не смущая его комсомольское сознание. Но он ни о чем не спросил, сам во всем разобрался.
Но проработка, как я уже упомянула, не ограничилась моральными переживаниями, она тяжело отразилась на нашем бюджете. Жака перестали печатать в газетах, причем редактор “Молота” Суичмезов, симпатичный человек, но тонкий политик (недаром он много лет удерживался на таком ответственном и опасном посту) на прямой вопрос Жака, почему его не печатают, возмущался и обещал разобраться.