читать дальше Не знаю почему, но где – то в конце 1941г. мы перебрались на Луговую улицу. Название улицы соответствовало реальности. С весны до осени улица зарастала травой по пояс, машины здесь и не появлялись: раз в несколько недель проедет телега с каким – нибудь отпускником после госпиталя, который спешит накосить траву на улице перед домом/ привезти дров, вспахать огород. Жили здесь русские и татары. В соседнем от нам доме жили старик со своей старухой, родители какого – то знаменитого татарского оперного артиста, народного артиста Татарской АССР. Приходилось обращаться часто: спичек не было и рано утром надо было выбежать из дома, смотреть у кого уже идет дым из трубы и мчаться туда, чтобы попросить угольков для растопки. Однажды забежав к этим соседям, а жили они бедно в обычной избе, я застал старика, совершавшего намаз. Это меня страшно изумило. «Мама, как же так? Его сын – народный артист, а он верит в Аллаха?» Для меня это было абсолютно невероятно. С соседями жили нейтрально, ни они, ни мы в гости не ходили, не то время было, но и особой вражды не было. Рядом с нами жил по соседству мальчик моих лет из русской семьи. Однажды наш хозяин – старик, угрюмый – были основания – седой, но добрый человек, угостил меня жаренными семечками, наверное, тыквенными. Я вышел за ворота, грызя это лакомство. Подошел соседский мальчик, я протянул ему руку с семечками в кулаке, намереваясь поделиться с ним, он же решил, что я над ним издеваюсь и ударил меня палкой, которая была у него в руке. Семечки посыпались в снег, руку он мне разбил в кровь. Не семечки было жалко и не так уж было больно, но очень обидно: я ведь хотел поделиться с ним…
В доме, где мы поселились, было четыре маленькие комнатки и большая «зала». Перегородки были дощатые, оклеенные газетами. Хозяйка – жена деда – умерла перед войной, а в комнатах до войны жили четыре сына хозяина со своими женами. Еще до нашего переселения сюда три невестки получили похоронки, четвертая получила уже при нас.
Постепенно все они возвращались к своим родным. Наверное, старику было горько и одиноко, вот и пустил он нас к себе, разместившись в кухне. Я его побивался, хотя он много помогал нашим женщинам, ознакамливая их с новым для них бытом. Зимой Луговую заносило снегом, расчищались только тропки вдоль домов, летом двор зарастал травой, лебеда, укроп, полусъедобные калачики, конопля и др.
Зимы в Мелекессе были суровые, морозные, снежные. Мы к таким не были привычные. Частые пурги, но они сменялись морозными, за 300 и ясными солнечными днями. Нередко возвращаемся домой к вечеру, темнело рано, - тишина стоит невероятная. Дымки из печей поднимаются к небу прямыми столбами. Даже собак не слышно: попрятались от холода. Снег скрипит под ногами. Людей не видно. Редко – редко вдали покажется встречный прохожий, слышны его шаги за два квартала, или проедет, запряженная в сани лошадка, вся белая от инея.
Вскоре после нашего приезда я заболел, высокая температура, в общем, попал я в инфекционное отделение больницы. Перед этим пропала моя обезьянка – игрушка, которую мы привезли из Ростова и которую я считал своим талисманом. Куда и как она пропала – я не знаю. Искали, но не нашли, а я заболел. Врачи разводили руками, но не ставили диагноз. Помню очень красивую женщину – врача, еврейку с Украины, которая много возилась со мной. Сюда Донечка принесла мне первую «большую» книжку с прекрасными рисунками. Это была «Приключения Робинзона Крузо». Читал я ее не отрываясь, лежал я в маленькой инфекционной палате на двух человек, но первые дни я был один. Однажды, врачи требовали, чтобы меня кормили, и как, и где уж достали, но мне принесли маленький стаканчик меда. Я старался не столько есть, сколько лизать это лакомство.
И вот тут ко мне в палату привезли не то татарского, не то чувашского паренька из деревни, было ему лет 18, острижен наголо, что делало его совсем мальчишкой, только – только призвали его в армию, почему он с крупозным воспалением легких попал не в госпиталь, а сюда – не знаю, возможно, госпиталь был забит ранеными. Было ему очень плохо (все это я слышал из разговоров врачихи моей с мамой). Температура за 400, он метался, бредил. Мне было страшно, ночью я проснулся. Видимо, в полубессознательном состоянии он пытался взять у меня с тумбочки стаканчик с медом, но увидев, что я проснулся, не удержал его. Стаканчик разбился на полу. Он затих, а утром, - его отгородили от меня ширмой, - он умер.
Пролежал я здесь до весны, но не умер, вытащили меня врачи, мама и бабушка. Худющим, покачивающимся от слабости меня выписали. Так и не поставив диагноз. Записали – «возвратный тиф», но не скрывали, что не уверены так ли это.
Еще до болезни - к нашей огромной радости – мы услышали о разгроме немцев под Москвой. Как мы ждали этих победных сводок Левитана, сидя у репродуктора. Я вырезал из газеты портрет товарища Сталина, в шинели, фуражке, без всяких знаков различия, только красная звезда на фуражке, наклеил портрет на белый лист бумаги, раскрасил края синими чернилами и прикрепил его на стене. Как мы верили, что Сталин одержит победу, мы еще не знали какой ценой. А по ночам мы слышали, как плакали невестки деда – хозяина, ставшие одна за другой вдовами.
Еще до конца учебного года меня перевели в другую школу, поближе. Но и там я учился слабо. Читал я бегло, с арифметикой было хуже. Иногда мне хотелось порадовать маму и бабушку, и я старался проявить прилежание в приготовлении уроков. Получалось это далеко не всегда.
Когда мама в мороз и пургу добиралась на выходной из Сабакаево, я однажды решил порадовать ее. Особенно плохо шли у меня дела по каллиграфии (чистописанию). И вот я старательно и красиво, с моей точки зрения, на целой странице написал слово – «сабака». Мама пришла в ужас. Прилежным учеником в первом классе я так и не стал. Лето 1942г. ознаменовалось для меня двумя эпохальными событиями с точки зрения восьми летнего мальчишки. Сначала на фоне новых поражений Красной армии под Харьковом и Воронежем, взятием вторично Ростова и прорыва немцев к Сталинграду и на Кавказ, мы получили известие, что к нам в Мелекесс с огромным трудом добирается Мирочка – жена дяди Бини со своей мамой Эсфирь Соломоновной и с Сережей и Лёлькой. Дядя Биня был политруком госпиталя, побывали они и под бомбежками. И второе, начавшаяся Сталинградская битва.
И вот в один из летних дней, только начинало светать, мы увидели уставших и измученных Браиловских. Мы были счастливы, дети Волька, я – Сергей и Лёля держались больше солидно, ведь им было 12 лет, а мне девять, а Вольке – три.
Разместились. В это время последние невестки ушли к себе домой. Спали на чемоданах, но было нам весело.
Сергей, как старший, очень помогал взрослым. Рубил дрова, помогал топить печь, орудовал с ухватом и, кроме того, чем тревожнее становились сводки, тем активнее мы готовились к борьбе с фашистами. Точили топоры и ножи, собирались в «партизаны». Готовились к выпуску листовок. Слушали известия по радио, писать листовки, как самому грамотному было поручено Сергею. К счастью, до этого не дошло. Помню тревогу взрослых. Бабушка говорила: « У меня больше нет сил, второй эвакуации я не переживу». А пока жили мы на Луговой дружно. По вечерам, особенно в зимние вечера, при мерцающей коптилке и при свете горящих в «голландке» (печке) дров мы усаживались на топчане и пели советские песни довоенные и военные песни. Заводилой была Лёшенка. Мне кажется, что все песни военных лет, которые мы слышали тогда по репродуктору, мы помним их и спустя 60 лет.
Прижавшись друг к другу, чтобы было теплее, мы пели вместе и грустные песни. К этому времени мама заболела в своем Сабакаеве и ее отпустили в Мелекесс.
Очень хорошо пела украинские песни Донечка. Она хорошо знала украинскую мову. Однажды к ней подошла на улице какая – то женщина из эвакуированных, заговорила по украински, и когда Доня ответила по украински, она была счастлива: они долго говорили по украински, стоя на углу Луговой.
Весной 1942г., соскучившись по маме, я, ничего не сказав бабушке, оправился в Сабакаево. Это семь километров, через лес. Добрался благополучно, мама была в ужасе. Мне попало, переночевал в избе, где мама снимала угол, утром, отпросившись, она отвела меня домой.
Здесь я впервые увидел нищету деревни. Мужчины – только старики и вернувшиеся с фронта «счастливчики» - инвалиды. Здесь – городское дите – я впервые увидел, как холостят кабанчика. И встретил маму рассказом, как мучают животных. Мама стала работать плановиком – бухгалтером в артели «Большевик», где и проработала до 1944 года, когда мы с ней вернулись в освобожденный Ростов. Но до этого было еще далеко.
Взрослые делали все возможное, чтобы накормить нас, одеть, дать спокойно учиться. Усталые, после работы они устраивали для нас нам праздники, дни рождения ребят обязательно отмечались, были шарады: «Вы – мы – ты – я ложка», чтение стихов, пение песен.
Несколько слов о наших бабушках.
Наша бабушка, Роза Абрамовна, вела все хозяйство, она освоила русскую печь и готовила на всю компанию.
Эсфирь Соломоновна уже болела и почти не вставала с постели, но активно участвовала во всех наших делах. Взялась она учить меня немецкому языку. Она владела им еще с дореволюционных лет, когда они с Мирочкой жили подолгу в Германии и Швейцарии (Мирочка и в 90 лет хорошо помнила язык). Мирочка сначала работала в Мелекессе в редакции мелекесской газеты, потом в госпитале статистиком.
Я очень гордился тем, что Эсфирь Соломоновна занимается со мной после школы. И даже из благодарности приносил ей булочки, которые давали нам в школе. Они так вкусно пахли, что по дороге я начинал их пощипывать и приносил домой уже отнюдь не круглую булочку. Но скоро Э.С. почувствовала себя хуже, и занятия наши прекратились. Она умерла в Мелекессе в 1943г.
Далеко не всегда все было тихо и гладко в наших отношениях. Об этом напоминают стихи В.К.Жака (дяди Бини), присланные мне в Мелекесс в ноябре 1942г. на подаренной мне его книжке:
«Владимир Павлович, даю тебе программу.
С ней справиться сумеешь ты один:
Не огорчай ни бабушку, ни маму,
Ни теток, ни кузенов, ни кузин.
Читай почаще надпись на странице,
Храни свое достоинство и честь,
Чтоб мог я не стыдиться, а гордиться,
Что у меня такой племянник есть!»
Вот более 60 лет прошло, а я помню эти строчки. И написаны они не без основания.
Вокруг Мелекесса были прекрасные леса. Позднее у Левитана в его лесных пейзажах я увидел такие же сосновые боры, лесные речки и бревенчатые мосты. Как - то мы с Сергеем отправились в ближайший лес за хворостом. С топливом было трудно, ведь и в летние месяцы все готовилось на дровах. Керосина едва хватало на коптилку. Проблема была и с водой. Колонка была в трех кварталах. Эта забота лежала на Лёльке. К коромыслу она так и не привыкла. Носила в руках с местными девчонками, она как – то ладила, конфликтов не помню. Если за водой шел Сергей, то он, кажется, овладел коромыслом и успешно таскал два ведра на этом балансире. Я ходил туда обычно с Лёлей и притаскивал одно ведро, меняя руку.
Сергей уже тогда в отличие от меня был волевым и целеустремленным мальчиком, умеющим преодолевать трудности. Чего никак не скажешь обо мне. Начали вязать охапки хвороста. Сергей добросовестно связал большую охапку и, кряхтя и поругивая меня, потащил ее домой. Это километров в трех от нас. Я же связал несколько хворостин, сделал это плохо, все в дороге стало рассыпаться, а тут еще Сергей, который, сжав зубы, тащил свой хворост, стал ругать меня и обещал дать взбучку, тогда разозлившись на Сергея, я бросил свои несколько хворостин и пришел домой без всего, даже не помог Сергею. Я прибежал домой до Сергея. Он пришел с хворостом, вымотанный и усталый. Кажется, он поколотил меня и за дело. Бабушка, как всегда, встала на защиту меня: «Он еще маленький».
Здесь, на Луговой, мы впервые столкнулись с антисемитизмом детей. Дети нашей улицы устраивали на нас охоту, преграждали нам дорогу, когда мы возвращались из школы, кричали извечное: «Бей жидов, спасай Россию!» До драк дело не доходило, скорее игра против чужаков. Сергей первым бросался на прорыв, за ним прорывались Лёша и я. Был еще «слоган»: «- Сколько время? Два беремя(?), третий жид по веревочке бежит». Народное творчество.
Запомнился такой случай. Волька залез во дворе на забор. Соседский мальчишка кричит ему: «Жид, жид!» Трехлетний Волька в ответ кричит: «Сам жид, сам жид!» - не очень понимая, что это такое. Открытых выпадов со стороны взрослых - не помню, не было обид и драк и в школе. Мелкое хулиганство было, но без антисемитской окраски.
Летом нас определяли в пионерский лагерь на базе школы. Там кормили два раза в день, а на ночь к вечеру мы шли домой. На линейке считалось доблестью, если стоящий во второй шеренге вдруг сдергивал трусы с впереди стоящего, что вызывало общий восторг, особенно если трусы сдергивали с эвакуированного.
Самыми голодными были зима 1941г., весна и начало лета 1942г. Хлеба часто не было вовсе. Очень выручили зимой два мешка муки, полученные тетей Миррой и мамой за работу в Сабакаево. Бабушка пекла вкуснейшие лепешки. «Тетя Мира, это в мешке на санях мука? – Нет, Воленька, это наша м’ука».
Однажды в гостях у Иофиных Вольку угостили яичницей – глазуньей, он не знал, что это такое и сначала отказывался.
Мирочка была знакома с женой секретаря РК партии. Добрая женщина не раз приглашала Мирочку со всеми нашими детьми с луговой к себе. Как я теперь понимаю, жила эта семья очень скромно. Секретарь РК с утра до вечера был на работе. Конечно, их большая квартира, вполне городская, с электричеством была для нас пределом роскоши. Помню, угощали нас пирожками с… морковью и со свеклой. Вкусно было невероятно. Вдруг замигала электролампа, и Волька в испуге закричал: «Коптилка гаснет!»
Мама много работала, приходила, как и Доня, и Мирочка, поздно вечером. Заниматься со мной она не могла. Но хорошо помню, как утром мы идем с ней, еще темно. Я – в школу, она на работу. Я еще не вполне проснулся. Мама хочет, чтобы я по дороге повторил таблицу умножения. Иду, повторяя, глаза закрываются. Мороз, я по глаза закутан в шарф. Но таблицу умножения я запомнил навсегда.
Второе лето с едой было полегче, так как мы стали обладателями двух огородов. Один участок был в полуквартале от нас, уже за городом. Раньше там была городская свалка, теперь военкомат раздавал участки семьям военнослужащих. Сначала, к нашему восторгу, надо было сгрудить в кучу весь мусор граблями и лопатами. Их у нас не было. Снабдил дед – хозяин. Потом все сжигалось. Полыхали костры. Потом вскопать, перемешав с золой, посадить картошку, тыкву и капусту. Работа была тяжелая. Но к концу лета земля щедро нас вознаградила. Такой крупной картошки, огромных кочанов капусты и тыкв - великанов я еще не видел.
Однажды я решил сам пойти на наш участок (каждая семья имела пропуск на свой огород). Я пошел без пропуска и тут же был замечен сторожем. У него была берданка, и когда я пустился бегом домой, - а был я только на своем участке, но пропуск то дома, - сторож сорвал с плеча берданку и крикнул мне: «Стой! Стрелять буду!» Я в ужасе кричал: «Дяденька, не стреляй!» и мчался домой. Он – за мной. Так и прибежали мы домой. Я еле успел объяснить все бабушке, как сторож вошел к нам. Он видел, куда я свернул. Я спрятался в сенях, за дверью. Бабушка меня спасла и на этот раз: показала пропуск, объяснила, что я был только на нашем огороде. Но напугал он меня изрядно. В первый раз мне грозили стрельбой из ружья. Ну, не герой рос, к моему стыду.
Получили мы и второй огород, на «горке». Песчаный холм, на вершине которого был лес, прекрасный сосновый бор, в котором был расположен Учительский институт, где работал Исай. Здесь – то на «Горке» мы и получили песчаный участок, где росла прекрасная морковь и другие овощи. Кроме того, дед – хозяин разрешил вскопать грядки в заросшем бурьяном дворе, на которых прекрасно росли огурцы, укроп и другие овощи.
Да и снабжение по карточкам постепенно улучшилось. Стал появляться американский яичный порошок, тушенка изредка, подарки из Америки. Это все было кстати, последние вещи, которые можно было выменять на продукты, уже были проданы. Тем более, что никакого опыта в торговле и обмене ни у кого из моих тетушек не было.
В этом году, как результат разгрома немцев на Кавказе и под Сталинградом, в феврале 1943г. вторично и окончательно был освобожден Ростов, а к осени и вся Ростовская область. Приходили треугольнички полевой почты от дяди Давида, дяди Бини и Авы, но не миновала и нас тяжкая беда. Погиб под Ленинградом Меир. Он добровольно оказался в самом пекле. Галя старается бывать у обелиска, где он похоронен, есть на обелиске и его фамилия. Я ездил как – то с Галкой туда, поклонился его могилке. Это на западных пригородах Ленинграда.
Незадолго перед войной дядя Меир откуда – то вез меня домой на трамвае по Горького (Сенной). Остановка была на Газетном. Я перебежал перед трамваем, дядя Меир заторопился, споткнулся о рельс и упал под наезжающий трамвай. Все обошлось: водитель успел затормозить, дядя Меир быстро поднялся, отряхнулся, и мы с ним благополучно добрались на Чеховский. Только, кажется, тетя Лена сказала с грустью: «Плохая примета».
Итак, 1943г. Становилось все яснее, что немцев гонят. Но до победы было еще ой как далеко. В третий класс я пошел в третью школу. Это была маленькая начальная школа в центре города, у городского парка. Деревянное здание, зеленого цвета, в центре дома большая «зала» – здесь играли, пели, водили хороводы на переменах, здесь проводились линейки. Сюда выходили двери всех четырех классов, да еще учительской, кабинета заведующей школы. Школа была еще с дореволюционными традициями. Нищета была, конечно, страшная, чернила разводили сами из печной сажи, бумаги и тетради были большой ценностью, нередки были и самодельные, сшитые из листов уже использованной бумаги.
Первые месяцы учебного года, до зимы я лез из кожи и действительно убедил учительницу, что я что – то знаю и соображаю. Помню, в конце января 1944г., тогда еще отмечались день памяти Розы Люксембург и Карла Либкнехта, руководителей КПГ, убитых в 1919г., я прочитал статью об этом в газете и гордо рассказал об этом на политинформации в классе. Дети слушали хорошо: газет они не читали, в лучшем случае слушали радио. Не до того им было. Нужно было помогать матерям дома по хозяйству, обихоживать младших. С этой школой в памяти связано еще два запомнившихся события. В классе мне сразу приглянулась одна девочка и подобно Тому Сойеру, - я уже читал Марк Твена,- я после уроков, возвращаясь домой, начал «козырять» перед ней: бегал вокруг, крутился рядом, как вдруг я услышал слабый треск – лопнула резинка моих рейтуз и, о ужас, я почувствовал, что они сползают мне на бурки. Вот тут девочка, которая до этого не обращала на меня никакого внимания расхохоталась, чем окончательно добила меня. Подхватив рейтузы, я стал уверять девочку, что это я нарочно, но было ясно, что я с позором провалился в своих ухаживаниях. С трудом, поддерживая свои рейтузы одной рукой, я добрался до дома и поведал бабушке о моем позоре. Продолжения этой истории не помню, наверное, любовь «разбилась» о быт.
Напротив, через улицу был расположен городской парк с детским городком и аттракционами. Я часто сюда заглядывал после уроков, здесь на полянке тренировались в подготовке к стрельбе солдаты запасного полка из ручных и станковых пулеметов. Я трудно привыкал к новым терминам «солдат», «офицер», куда больше из книг мне были привычнее и приятнее «боец» и «командир», я ведь много читал, - запоем – в том числе и о Красной армии и трудно привыкал к нововведениям. Здесь же в парке были и качели – лодочки, на них можно было бесплатно, денег у меня, конечно, не было, покататься. Покатался, то ли от голода, то ли ослаб после болезни, то ли перекатался, но когда я вылез из нее, земля поплыла у меня под ногами, тошнило, и я еле добрался до ближайшей скамейки. Лёг и думаю: «Сейчас умру и никто не узнает». Но полежав минут десять, я отошел и умирать раздумал. Домой добрался самостоятельно и долго потом не подходил к лодочкам.
Именно здесь меня приняли в пионеры, чем я очень гордился. «Тимура и его команду» я знал наизусть. Но уже где – то в начале года (1944г.) я свалился опять – малярия. Хинин, акрихин, желтый, как китаец. Почему – то в больницу на этот раз я не попал, сидел дома. В это время состоялся очередной переезд на Большевистскую улицу. Кажется, дед – хозяин дома на луговой умер, и наследники спешили продать дом. Бабушка, Доничка, Волька, Сергей и Лёша с Мирочкой, и мы с мамой оказались здесь. Сидел, в школу не пускали. И только в марте мама получила вызов из Ростова от своей давней сотрудницы по тресту «Ростовстрой» - Нади Жаровой, она работала начальником отдела кадров. Мы начали готовиться к отъезду в Ростов. Мы – это я и мама. Еще до нашего отъезда уехали к дяде Бине Мирочка, Серёжа и Лёля. Еще зимой приезжал дядя Биня, выступал в госпитале, а вечером к нам пришли на консультацию к дяде Бине два начинающих поэта из раненных. Пока они несколько часов читали дядюшке Бине свои стихи, мы с Сергеем получили разрешение покатаься на их лыжах. Сергей быстро приспособил крепления на лыжах и ушёл, был вечер, тихий и ясный, а я всё не мог надеть и приспособить крепления, руки замёрзли. Очень мне было обидно, что Серёжа меня бросил, так я и не покатался в этот день. Вскоре Мирочка с ребятами уехала к дяде Бине, он продолжал работать в госпитале политруком (то ли в Борисоглебске, то ли в Мичуринске – не помню). Перед их отъездом был како – то конфликт у меня с ребятами и Мирочкой. В чём там было дело – не помню. Наверное, что – то я сказал, обидев ребят.
Еще одно пятно на моей совести. Это со мной случалось нередко. С лета 1943г. с нами на Луговой жили, приехавшие в Мелекесс родители Лёки Виктор Семенович и Клара Борисовна Браиловские, очень милые люди. В один стыдный для меня день я в их присутствии ляпнул Вольке: «Вот погоди, уедут Браиловские и у нас будет больше еды». Скандал был велик, едва Клару Борисовну успокоили. Мне было очень стыдно. Вскоре они уехали в Ростов.
Перед отъездом я пошел в школу, ещё не зная, переведут меня в четвёртый класс, ведь я несколько месяцев не учился, или оставят на второй год. Заведующая спросила «как он учился». Учительница меня похвалила, и было решено меня перевести в четвертый класс по оценкам первого полугодия. Они были весьма приличны. Я был очень горд этим. Бабушка, Доня с Волькой перед нашим отъездом переехали к тете Мире, на «Горку».
Вольке там было хорошо. Студенты его полюбили, таскали и тискали, он вообще был очень хороший и умненький мальчик, но с сильным характером.
Дважды в Мелекессе это чуть было не довело его до беды. Зимой 1942/43 года, вечером, когда мы все разместились, как обычно, на топчане и начали наш вечерний концерт, Волька лез – лез к Сергею, пока тот не сбросил с себя Вольку, и тот улетел между топчаном и кроватью головой вниз на пол. В результате большая ссадина на голове, шла кровь, мам дома не было, бабушка не знала, что делать, но тут пришли мамы, Волька получил повязку на голову и шрам на всю жизнь.
Второй шрам он получил при рубке дров. Сергей рубил, я собирал и складывал. Волька лез, мешал Сергею, тот несколько раз его предупреждал, но кончилось тем, что обухом Сергей задел Вольке скулу. Так Волька получил второй шрам на память о Мелекессе.
Заканчивалась наша эвакуация. Мы рвались домой, в Ростов. Низкий поклон мелекессцам, они приютили и не дали умереть нам с голоду. После войны Мелекесс стал быстро расти, в нем появились крупные заводы, он стал крупнейшим центром нашего атомного машиностроения, а после смерти Георгия Димитрова город стал называться Димитровоград. После строительства Куйбышевской ГЭС водохранилище подошло вплотную к Мелекессу, и Димитровоград стал портом и крупным промышленным и научным центром. Много раз мы с Сергеем говорили, что надо бы съездить посмотреть на город нашего детства, да так и не сложилось.
В марте 1944г. мы уехали в Ростов с мамой. Закончилась наша эвакуация.