Лямбда окрестность множества Жизни
Виктор и его семья.
Новая квартира. Новые друзья.
Железноводск и Липецк.
Революция и Дом Школьника.
Новая квартира. Новые друзья.
Железноводск и Липецк.
Революция и Дом Школьника.
читать дальшеВозвращаюсь к лету 1914 года. После объявления войны сразу призвали Витю, который в это время вернулся из Швейцарии. Мы проводили его так, как показывают в кино: с гармошкой, с плясками и, конечно, со слезами. Вите воевать особенно не пришлось. Он был в Прибалтике, там болел, лежал в лазарете, потом его не то отпустили, не то перевели в Ростов, где он то лежал в госпитале, то, кажется, служил в местных частях. Но в Риге он обручился с одной девушкой, Эдит Якобсон, и писал нам, что, если ей придется уехать оттуда, он поручает ее нашим заботам. Однако потом все изменилось: в Ростове он познакомился с Кларой Борисовной Михайловской и довольно скоро, послав Эдит письмо с извинениями (в ответ она прислала НАМ пакет с его письмами), в 1916 году (9/22 октября) женился. Жили они не очень дружно, но прожили вместе всю жизнь. Витя умер в 1951 году, она - в 1959. У них было два сына - Валентин (родился в 1920 году) и Леонид (27 января 1924 года).
Старший умер в 1938 году при очень тяжелых обстоятельствах. А младший прошел всю войну связистом, кончил РИИЖТ и живет сейчас в Краматорске (В настоящее время живет в Германии- С.В.).
Способный, красивый, остроумный, он стал инженером и потом переехал на родину жены. В молодости он часто увлекался и разбил немало сердец. В конце концов женился, избрав не лучший вариант, но мирно прожил, усыновив (удочерив) дочь жены.
Имеет сына Виктора, который не унаследовал его блестящих способностей и удовлетворился работой шофера. А сам Леня (я с ним мало связана, но он приезжал на мое 90-летие и держался тепло и родственно) работал почти до 70-ти лет, сейчас увлеченно занимается огородами и даже научился вязать!
Первая мировая война сразу изменила жизнь нашей семьи, ведь папина фирма занималась экспортом зерна, который стал невозможен. И с самого начала перед нами возникла опасность полного разорения: пароход, нагруженный еще неоплаченным зерном, направлявшийся в Германию, был конфискован... Я помню разговор родителей, когда мама успокаивала папу. Она говорила, что дети не избалованы, что мы проживем и в новых условиях. Не помню, чем это кончилось. Дело, очевидно, пришлось ликвидировать, и папа стал работать в банке (по-моему, он назывался Банк Общества Взаимного Кредита) на какой-то ответственной должности, кажется, членом правления. Банк помещался, кажется, в доме, где теперь магазин "Масло-сыр", на верхнем этаже.
Быт наш тогда особенно не изменился, но вообще жизнь в стране уже тогда стала труднее... В столовых и ресторанах были объявлены мясопостные дни, когда посетителей кормили только овощами и рыбой. В то же лето наша семья поменяла квартиру (я уже писала, что об этом попросил домовладелец). Но мы от этого только выиграли: новая квартира, расположенная наискосок от прежней (угол Мало-Садовой и Малого - Суворова и Чехова), была лучше. В конторе уже нужды не было, всю квартиру, 6 комнат, занимала наша семья. Налево из передней была небольшая, очень уютная гостиная с мягкой мебелью и зеркалами. У нас до сих пор живет семейная реликвия - большое трюмо, которое старше меня, - единственная вещь из старой жизни, я к нему суеверно привязана.
Самая большая угловая комната с эркером была столовой. Там стоял рояль, столовый стол и два замечательных кресла - кожаных, с высокими спинками. Большая проходная комната (очевидно, предназначавшаяся для столовой), стала папиным кабинетом. Он был отделён перегородкой со стеклами, чтобы не был проходным. А на Мало-Садовую выходили три комнаты: спальня родителей, моя узенькая комната и комната мальчиков. После женитьбы Виктор сначала снимал комнату, а потом Женя перешел в кабинет, и Витя с женой заняли его комнату.
В этой квартире мы прожили 6 лет и там пережили все грозные события 1917-1920 годов. И в моей жизни много событий (не главных) связано с этой квартирой.
Политикой я до революции особенно не интересовалась, хотя разговоры старших слушала и неудачи на фронте переживала. Один из наших, тогда немногих успехов - не то взятие, не то освобождение Перемышля - запомнился особенно: он был ознаменован большой городской демонстрацией, в которой участвовали и мы, школьники. Война нас, конечно, волновала, но всё же она была как-то в стороне от нас... Я не помню, чтобы из нашего близкого окружения кто-нибудь погиб или был ранен. Дядя Фоля был на фронте военврачом, у меня даже чудом сохранилось одно его письмо с фронта, вернее из Москвы, где он был в отпуске в декабре 1916 года. Письмо написано отцу - моему деду. Дядя с возмущением рассказывает о беззаботной, вызывающе разгульной жизни многих в Москве, которую ему пришлось наблюдать, о здоровых молодых людях, фланирующих по улицам... После нескольких фронтовых лет это не могло не потрясти его.
Читая (вернее перечитывая) это письмо, я не могла не вспомнить Кондратьева, "Встречи на Сретенке". Другая эпоха, другая война, а ситуация повторяется...
И в то время вокруг меня было много разговоров взрослых о бездарных военачальниках (уважали только Брусилова), о поставках недоброкачественных товаров в армию, о людях, наживающихся на войне. О царе говорили неуважительно, считая его очень ограниченным, не могли простить ему 9 января. Особенно возмущались царицей Александрой Федоровной в связи с возвеличением Распутина.
В моей личной жизни война неожиданно дала мне новых друзей. В 1915 году, когда немцы подходили к Киеву, часть населения сочла нужным уехать оттуда. И целая группа (4 семьи - женщины и дети, отцы были связаны работой) выехала в Ростов, где жили их друзья Янушевские. Янушевский был каким-то крупным начальником в Управлении железной дороги; судьба этой семьи характерна для нашего времени: сын был юнкером, старшая дочь вышла замуж за сына главного начальника в управлении железной дороги и уехала в Америку, другая стала убежденной коммунисткой и провела много лет в лагере. Почти все дети из этих семей поступили в наше училище - как самое передовое. И две девочки попали в наш класс, стали моими друзьями на всю жизнь. К этому времени у нас окрепла дружба и с Таней Дьяченко, и образовалась крепкая четверка: я, Таня, Лена Давидович и Юля Френкель-Белова. Лена Горбунова продолжала со мной дружить и была в хороших отношениях с моими друзьями, но держалась несколько в стороне. Вообще в Ростов хлынула волна беженцев из западных губерний, среди них было много евреев из черты оседлости, из некоторых местностей евреев даже выселяли насильственно. Эвакуировали даже целые гимназии, например, в Ростов переехала Сувалкская гимназия, работавшая в здании нашего училища. С 1914 года впервые начались у некоторых школьников занятия во вторую смену. С первых дней войны некоторые школьные здания, в их числе обе женские Екатерининские ("казенные") гимназии были заняты под госпитали, и девочки пошли учиться в другие - ростовчанки учились в здании Петровского реального училища. Так с тех пор смены в школах стали нормой, и до наших дней не удается создать детям нормальный режим.
В те годы газеты играли, конечно, большую роль в нашей жизни. С вечера нам приносили "Приазовский край", который выходил вечером, и газетчики кричали: "Покупайте "Приазовский край" на завтра!" Настроения в семье были либеральные, поэтому из центральных газет читалось "Русское слово" со знаменитым фельетонистом Власом Дорошевичем.
Была тогда широко распространена дешевая агитация о подвигах Козьмы Крючкова - он изображался (кажется, на папиросных коробках) с пикой, проткнувшей сразу нескольких немцев, но, насколько помню, ее всерьез не принимали. Были, конечно, и наивные проявления патриотизма: на спектакле "Орленок" Ростана, когда Меттерних, наблюдая за маневрами, которые сын Наполеона проводит с игрушечными солдатиками, спрашивает: "А где ж австрийцы?", и тот отвечает: "Обратились в бегство!" - в зале раздались бурные аплодисменты.
Жизнь шла обычным порядком. Летом мы (я и Женя) с мамой выезжали лечиться и отдыхать. В 1915 году мы были в Железноводске. Запомнился один тревожный день - пропал Женя. Его не было весь день, а вечером, вернувшись, он рассказал, что пошел погулять, чтобы потом где-нибудь в уютном уголке позаниматься (у него была переэкзаменовка). Шел и шел, пока не выяснил, что он уже ближе к Ессентукам, чем к Железноводску... Дошел туда, отдохнул у знакомых дачников и приехал уже поездом.
В 1916 году мы поехали в Липецк, который запомнился маме с молодых лет (она там гостила у своей тети). Сейчас это областной центр, а тогда заводы, может быть, и были, но известен Липецк был главным образом как курорт.
Это был чудесный старинный русский городок. Недалеко от дома, где мы жили, был живописный базарчик, где жарили замечательные блины. Городок расположен на пригорке, и там был большой парк с прудом, где мы катались на лодке и я даже училась грести, чтобы не зависеть от брата, и еще нам повезло - в курзале гастролировала какая-то труппа, в которой главные роли играл мамин двоюродный брат. Встреча с ним, с его женой-красавицей грузинкой и их маленькой шестилетней дочкой очень скрасила наше пребывание там. Мы бывали и на спектаклях. Особенным успехом пользовалась пьеса "Хорошо сшитый фрак". А после спектакля мы ждали Льва Александровича у служебного входа. Он выходил, и мы уходили вместе с ним к великой зависти липецких девушек, у которых он пользовался большим успехом. Это лето оставило очень приятные воспоминания.
Я не рассказала еще о двух событиях, относящихся к зиме 1916-17 годов, не очень важных, но приятных. Не то на Рождество, не то на масленицу наша компания отправилась навестить и повеселить учителей: "немку" Валли Павловну, математичку Анну Семеновну и, наверное, дорогого нашего химика Евгения Федоровича. Тут надо остановиться и немного рассказать о наших учителях. О некоторых из них я уже говорила, отношения с большинством из них были хорошими. Очень мы любили Евгения Федоровича, хотя он не был особенно талантливым. Но, наверно, мы чувствовали, что работа с нами - главное в его жизни. Он пришел в школу совсем молодым и был в училище до его расформирования. Дальше он продолжал работать в учебном заведении, созданном на базе нашего училища (кажется, промышленно-экономическом техникуме). Во время Великой Отечественной войны он не сумел эвакуироваться и поэтому позже подвергался гонениям. Ведь тогда опала распространялась даже на девушек-выпускниц библиотечного техникума, которым во время оккупации было 8-10 лет, и лишь потом догадались сделать соответствующую оговорку. Евгения Федоровича после войны не брали на работу, пока одна добрая женщина не рискнула взять его в кулинарное училище, директором которого она была. У нас Е.Ф. преподавал естествознание (кажется, оно называлось природоведением), химию и товароведение.
Я часто пытаюсь разобраться, от чего зависит рейтинг учителя, его авторитет и отношение к нему. Почему мой сын, твердый отличник, сказал, когда в 9-м классе к ним пришла новая учительница немецкого языка (вместо тихой толстой старушки, снятой тоже за пребывание в оккупации): "Теперь можно немецкий не учить - она нас боится." А когда директор настоял, чтобы вернули прежнюю преподавательницу (иначе он не сможет выпустить класс), Сережа разочарованно заметил: "Ну, теперь придется учить!" Он же говорил, что на географии они сидят тихо, но почему - объяснить не может.
Е.Ф., повторяю, вел уроки без особых приемов, обычно, но мы любили его и сами старались подтягивать слабых учениц, чтобы не огорчать его. Как-то мы пришли к нему с рискованной просьбой - избавить нас от контрольной по бухгалтерии, к которой мы не готовы. Он взял с нас честное слово, что мы подготовимся к следующему уроку, и увел на экскурсию, кажется, на какой-то кожевенный завод - в таких случаях в этот день все уроки снимались. Он не только учил нас, но и вел фотографический кружок и всегда с удовольствием беседовал с нами. Его всегда можно было найти в его владениях (лаборатории химии и товароведения). Когда много лет спустя я навестила его (с Жаком) и спросила, были ли у него когда-либо конфликты с учениками, он подумал и сказал: "Не помню, кажется, нет". А когда еще в школе я пыталась узнать, почему он, всегда вытягивавший всех, поставил двойку моему брату Жене, он ответил смущенно: "Ну что же я мог сделать, если я его ни разу не видел на уроке?" Мальчишки называли его "Рыбий глаз" (очевидно, нашли сходство) .
Анну Семеновну мы (во всяком случае я) встретили не очень дружелюбно: она появилась, когда мы были в 5-м или 6-м классе, а до этого у нас был очень интересный учитель, невысокий, сутулый, почти горбатый латыш - Оскар Петрович Перли, в котором даже девчонки угадывали яркую личность. До сих пор помню, с каким мечтательным выражением лица, глядя куда-то в даль будущего, говорил он нам, несмышленышам: "И когда-нибудь ученые придумают такое, что позовешь друга - и где бы он ни был, хоть в Южной Америке, услышит и отзовется. " А ведь радио тогда еще никак не вошло в нашу жизнь, хотя и было уже открыто. После объяснения какой-то теоремы я задала ему вопрос (в сущности нелепый): "А почему это так?" - он пытался повторить объяснение. "Нет, я понимаю, что это действительно так, но почему?". Оскар Петрович задумался и долго (уже звонок прозвенел) искал доводы, чтобы помочь девчонке понять - почему. А потом он ушел, тепло попрощавшись с нами, и сказал, что с нами ему было легко работать. Мальчики его не сумели оценить. Они прозвали его "Пичков" за сходство (якобы) со старым букинистом, торговавшим старыми книгами, и не баловали его поведением и успехами. Он, кажется, уехал в Латвию. Мне почему-то казалось, что у него были какие-то революционные "грехи", почему ему и пришлось уехать. Огорченные его уходом, мы, естественно, отнеслись очень критически к новой учительнице. У нее была манера, услышав шумок, бросать в ту сторону слова "не надо". После урока мы бегали и кричали "не надо". Она, очевидно, услышала и на следующем уроке спокойно сказала:
"Вы, очевидно, не понимаете, почему я говорю "не надо". Разговаривать не надо!". Вообще мы скоро ее приняли - она была очень молодая, хорошенькая и веселая. Потом она вышла замуж за преподавателя Николая Михайловича Несторовича, тоже математика, который потом работал в университете и был крупным ученым, специалистом по неевклидовой геометрии. Последний раз я говорила с ней по телефону, уже живя на пр. Чехова, т.е. в 70-х годах.
Интересно, как умненько боролись мои педагоги с моей привычкой читать на всех уроках, пряча книгу под крышкой парты. Учительница немецкого просто сказала, что она меня понимает (я тогда уже свободно читала и говорила по-немецки - лучше, чем теперь), но просит читать немецкие книги. Я охотно согласилась - девочка из моего класса, немка Грета Гассельбринк, приносила мне сентиментальные романы Вернера и Марлитт, написанные по одной схеме: начинается с взаимной неприязни Его и Ее, потом Он спасает Ее - на пожаре или в реке, - и у них возникает горячая любовь. В одном романе герой увлечен девушкой в воздушных пышных платьях, но, увидев, что эти платья наглаживает бедная родственница, переключается на эту трудолюбивую родственницу.
А Анна Семеновна сказала только: "Хотите читать - пожалуйста, но в любую минуту я могу Вас спросить прямо с места". Я была самолюбива и уже не могла сосредоточиться на своей книге. Я вспоминала об этом, когда моя внучка Лена жаловалась на то, что ей делают замечания по этому же поводу, а она не может выдержать чтение по слогам ее соучеников. И я подумала, что, наверно, нужен индивидуальный подход: Лене было бы полезнее читать книгу и потом рассказывать ее содержание.
Из учителей назову еще одну (всех не перечислить - много было) - историка Лидию Степановну, довольно красивую женщину, жившую недалеко от меня на Садовой (она, очевидно, была одинокой и снимала комнату). Как верная поклонница Чарской, я избрала ее предметом обожания, но никаких глупостей не делала -"затаила это чувство в душе" (так говорил моей бабушке деревенский священник отец Михаил, когда забывал передать своей жене какое-нибудь поручение). Я была счастлива, когда однажды она вышла из училища вместе со мной и пошла рядом - нам ведь было по дороге. Но, к моему ужасу, недалеко от дома она поскользнулась и упала. Очевидно, она рассказала об этом - на следующий день какая-то другая учительница меня шутливо упрекнула, что я не сумела ее поддержать.
Хочу сказать, что в нашей буржуазной школе мы не просто были вежливы с техническим персоналом, но очень хорошо к ним относились: получив полугодовые отметки, я обязательно (пока была маленькой) показывала их главному швейцару Дорофею Леонтьевичу, а в день моего рождения, угощая подруг конфетами, я раньше всего подходила к нянечке. На выпускной фотографии (она была совсем маленькой, ведь это был 1919 год) присутствуют не только учителя, но и Дорофей Леонтьевич, и нянечка.
Еще одна поучительная история из школьной жизни. Русский язык и литературу нам преподавала Вера Михайловна - о ней я помню только, что она была болезненной - кажется, у нее было больное сердце. И один раз, когда я помогала ей отнести тетради в учительскую, она вдруг потеряла сознание и упала. Мы ее жалели, но понимали, что она очень слабый педагог. И вот однажды к ней на урок пришел сам попечитель учебного округа. Вера Михайловна явно перепугалась и не придумала ничего лучшего, как вызывать одну за другой лучших учениц класса - Лену Горбунову, Таню, меня и др. Отвечали мы хорошо, но учительница не учла, что Павел Михайлович до повышения долго был директором нашего училища, а его жена - инспектором женского отделения. Поэтому он знал нас и в конце урока, поднеся к близоруким глазам записку с нашими фамилиями, значительно сказал, что мы хорошие ученицы, перечислил нас и подчеркнул, что он нас знает, и хоть были мы еще неопытны, но прекрасно поняли - это щелчок нашей учительнице.
В те же годы, кажется в 1914 году, в училище было большое торжество по поводу присвоения ему имени цесаревича Алексея. После молебна всем учащимся были розданы большие портреты наследника в военной форме. К нам в дом попало, значит, три портрета, но только я повесила этот портрет в своей комнате над столом.
После такого длинного отступления вернусь к рассказу о том, как мы ходили развлекать наших учителей. Мы переоделись, но не в случайные маскарадные костюмы. Мы представляли семью: отца, добродушного, простоватого помещика изображала Лена Давидович, киевлянка, у которой были определенные актерские способности (нереализованные); его жену, жеманную дамочку в шляпке с вуалеткой играла Жанна Мундило - девочка из французской семьи; Таня Дьяченко была в костюме брата-гимназиста и даже рискнула проехать в трамвае, не вызвав никакого удивления. Роли остальных и даже свою я не запомнила - наверно, это было не так ярко. Но основное ядро было на высоте, и всё прошло очень хорошо.
По традиции нашего училища шестой класс - мальчики и девочки вместе - ставили спектакль. Для нас была выбрана пьеса Островского "Праздничный сон до обеда". Организовано это было солидно: для режиссуры была приглашена старая актриса Матрохова. Я играла подругу героини Устеньку, кажется, мне специально сшили платье, парикмахер сделал мне прическу с завивкой (в моей жизни - единственный раз). Но лучше всех играла Лена Давидович - сваху. Всё прошло нормально, но большого впечатления у меня это не оставило - мое домашнее выступление в роли царевича Дмитрия запомнилось мне ярче.
Этот спектакль был началом знакомства с мальчиками. Первое время мы заинтересовались, встречались с ними в школьном саду на переменах, ходили как-то вместе за город, как-то была у меня вечеринка с их участием. Но постепенно мы почувствовали большое несходство интересов и взглядов нашей группы с большинством мальчиков. У другой половины класса, где были "барышни", дружба продолжалась, даже, кажется, наметились несерьезные романы. А мы отошли от них. Впоследствии обнаружилось и более серьезное расхождение: мы были настроены революционно, а мальчики - очень многие - пошли в белую армию.
Теперь я подхожу к очень важному, переломному году - 1917-му. Сейчас, когда общественное мнение и личные убеждения очень многих из одной крайности, революционной, повернулись к другой, тотального осуждения и отрицания революции и ее героев, мне трудно найти правильный тон в описании событий.
Постараюсь рассказывать о своих впечатлениях того времени без новых наслоений. О февральской революции я услышала впервые на улице. Я вышла из дома по переулку Николаевскому, угол Дмитриевской (Семашко и Шаумяна), где занималась рисованием на частных курсах, вошла на Садовую, а там уже бегали мальчишки-газетчики с "Приазовским краем" и кричали, что царь отрекся от престола. Это было, очевидно, 28 февраля - ведь этот день, который долго был выходным, отмечался 12 марта, но до ростовской газеты известие, наверно, дошло только 13 марта. В моём окружении событие было принято радостно - царская власть себя уже сильно дискредитировала. Недаром газеты выходили с белыми пятнами на месте материалов, снятых цензурой. У нас в училище вскоре было собрание учеников старших классов. И тут (как ни странно, именно в это время) я впервые столкнулась с проявлением антисемитизма. Конечно, я об этом много знала, читала и слышала. Знала о черте оседлости, о процентной норме, о том, что мамины братья, учась в гимназии в Ростове, жили у нас в доме нелегально, знала, что им всё равно пришлось креститься, чтобы получить высшее образование; что мои братья из-за этого же уехали за границу; знала (и даже чуть-чуть помнила) о погромах. И, конечно, подробно знала о деле Бейлиса, которое, как предполагалось, должно было стать сигналом для повального погрома, и, конечно, очень гордилась тем, что русская интеллигенция дала отпор черным силам и выиграла дело - и даже неграмотные крестьяне, присяжные заседатели, признали Бейлиса невиновным. Но вот так прямо я этого не видела. А на этом собрании обсуждались первые решения Временного правительства, и одна девушка (я ее не знала, она была из 7-го или 8-го класса), выступая, сказала, что она согласна со всеми пунктами, кроме одного - о равноправии национальностей. Я не помню точно ее выступления, но оно меня обожгло. Однако я сейчас же успокоилась, так как и девушки - ученицы, и педагоги резко осудили это выступление.
С этого времени у меня и моих друзей пробудился активный интерес к политике. Мы читали газеты, бывали иногда на митингах, которые стихийно возникали на улицах и проходили очень шумно, но еще без силовых приемов. В то же время в ученической среде бурно расцветала общественная жизнь. Причем она не ограничивалась рамками отдельных школ, а объединяла все школы города. Конечно, не всю массу, а наиболее активную ее часть, сочувствующую революции. Очень скоро образовался комитет средних школ. Не помню, выбирали ли его или, скорее, это были представители от всех школ. Наша группа - я с моими подружками - интересовались работой этого комитета, хотя не входили в него - там были только самые старшие, а мы еще были шестиклассниками. Но мы не пропускали ни одного заседания и высиживали до самого конца, тем более что эти заседания проводились в здании нашей школы, в одном из кабинетов. Скамейки там были построены уступами (амфитеатром), и мы забирались на верхние ряды, внимательно слушали, переживали, и я даже записывала все выступления (может, тогда и начала развивать секретарские способности - потом я вела протоколы всех собраний библиотечных работников). Я не могу сейчас вспомнить, чем именно занимался этот комитет, но хорошо помню, что там, как и у взрослых, были отдельные группы, боровшиеся за власть, кипели страсти, ребята всерьез играли в политику. Председателем был гимназист, кажется, выпускник Леонид Баранов. Худой, невзрачный, он, по моим воспоминаниям, никак не блистал талантами, но, как многие политические деятели, умел завоевать и укрепить свою власть.
В первое время еще не определились политические симпатии, а тем более партийная принадлежность. Но общее настроение было революционное. И постепенно, по мере роста белого движения, нарастала рознь между нами и теми учащимися (больше - мальчиками), которые сочувствовали белым. И когда через год, а может, и больше, было бурное большое собрание учащихся в кино "Солей", о нём была написана школьная песенка (автор неизвестен):
В комитете заседанье, -
Гольденберг толкает речь .
И на лицах всех страданье
Жаром пышет, словно печь.
Старосельский молвит слово,
Возбуждая общий смех.
И в предчувствии дурного
Педагоги шепчут: "Грех".
Дальнейшую судьбу комитета, сколько он существовал - не помню.
Наше увлечение этими заседаниями скоро прошло, может быть, потому, что я переключилась на другую организацию, тоже общеученическую, но культурно-просветительного характера. Наш клуб назывался "Дом школьника". Датой его возникновения считалось 15 апреля 1917 года. Сперва этот клуб действовал тоже в нашем здании, потом перешел в реальное училище Шкитко (частное) на базаре, а когда уже никто не хотел нас терпеть, нашу шумную компанию приютило небольшое помещение - 1-й этаж начальной школы на Пушкинской около Университетского - там теперь медицинское училище. Заведующей этой школы была Елена Ивановна Кошелева, дети которой активно участвовали в работе клуба. Я дружила с этой семьей, а впоследствии дочь Елены Ивановны, Женя, стала женой моего брата Евгения. Но я думаю, что Елена Ивановна помогла бы нам даже без давления на нее детей. Она была замечательным человеком. Работая в школе и давая частные уроки (она была очень хорошим педагогом, ее приглашали и очень ценили ростовские богачи - например, Асмоловы, владельцы знаменитой табачной фабрики, брали ее дочь Женю на лето к себе на дачу у Черного моря), она вырастила без мужа четырех детей, перенесла тяжелое горе - ее дочь, хохотушка Люся, умерла в 1919 году, и при этом сохранила до кона работоспособность, отзывчивость и даже чувство юмора.
Наш "Дом школьника" хорошо провел зиму в этом невзрачном доме. Мы не подвели Елену Ивановну - вели себя культурно, следили за порядком, сами убирали. Каждый вечер дежурный директор (в это время я уже тоже была в дирекции) отпирал помещение и ровно в 11 часов запирал его. Чем мы там занимались? Были у нас разные кружки, были какие-то вечера, любили слушать музыку - среди нас был один очень хороший пианист - Лева Вартанян...
Но главное, что нас привлекало, - это общение, дружеские встречи. Естественно, уже начинались романы - ведь нам уже было по 16-18 лет. Но, насколько я знала, проходило это чисто, молодо, романтично. Весной 1919 года была первая свадьба: Николай Кошелев женился на Милочке Ермолаевой, которая еще только кончала гимназию. Поскольку это было при белых, они венчались в Новом Соборе, впоследствии разрушенном. Народу было много, но, кажется, только молодежь. Относились мы к этому несерьезно - радовались возможности повеселиться. Мы, ближайшие подруги молодых, договорились одеться одинаково - сошлись на матросских блузках, которые тогда были распространены. Молодожены разошлись довольно скоро, да иначе и быть не могло: Николай увлекался каждой девушкой, даже если видел ее в окно встречного поезда на остановке. А Милочка вышла потом за сотрудника Органов, была партийным деятелем и жила сначала очень благополучно, но потом мужа расстреляли, а она попала в лагерь. Но вернулась и дожила мирно как заслуженная коммунистка.
Все мы тогда были настроены революционно, но ни у кого не было четкой программы. Должна признаться, что о Ленине впервые услышала только после его возвращения в апреле... Ростов ведь не сразу стал советским - он находился в районе белого движения, центр которого был в Новочеркасске. После короткого, трехмесячного, периода Советской власти пришли немцы (1.5.1918). Очень хорошо помню их движение по Садовой и наше отчаяние... И когда летом наша компания работала (за деньги!) на каких-то огородах за городом и к нам подошел немецкий солдат с мирным разговором, я сделала вид, что не понимаю.
Окончательно Советская власть утвердилась в Ростове 8.1.1920. К этому я еще подойду, а пока - о Доме школьника. Напротив нашего помещения был особняк Николая Парамонова (сейчас там библиотека университета), где помещался какой-то белый штаб. Мы к нему относились с неприязнью и опаской, но они нас не тронули. Постепенно в нашей среде начали определяться разные направления, которые потом стали постоянными. Были у нас ярые меньшевики - из них самый яркий Рахмиль Канторович (Мила), худенький, маленький, но очень горячий. Он поначалу был еще не уверен в своих взглядах, но когда его арестовали и он провел какое-то время в одной камере с Даном и другими лидерами, то вышел уже настоящим твердокаменным меньшевиком. После этого он еще несколько раз был арестован, потом мы его потеряли из вида (семья его куда-то переехала), но он, несомненно, погиб. Я с ним очень дружила - как-то в письме он признался, что любит меня, но он, наверно, понимал, что я увлечена другим.
Были у нас и крепкие большевики. Один из них, Элькан Гольденберг, сын раввина (впрочем, отец его быстро понял обстановку и, несмотря на солидный возраст, поступил в мединститут), кончил институт красной профессуры и был даже удостоен упоминания в "Кратком курсе" среди последователей Бухарина. Институт этот курировался Бухариным - их даже так и называли "бухаринские мальчики". Поэтому понятно, как они кончали свою жизнь. Мне рассказывала одна знакомая, что Элькан у них был перед арестом и уже всё предвидел. Впрочем, муж этой знакомой тоже был вскоре расстрелян, а она была сослана.
Был среди нас даже один контрразведчик, Сергей Кравченко - он был немного старше нас, умел найти подход к каждому, но мы понимали, что он не наш... Но никого из наших ребят он не тронул, не выдал.
Очень характерна для того времени была семья Новицких. У матери-медсестры было три сына (отца, по-моему, не было). Старший, большой, нескладный, постоянно еще в гимназии, добивавшийся справедливости, стал большевиком, воевал под Новороссийском в отряде партизан (их тогда называли "зелеными") и там же погиб. Мы были тогда так молоды и легкомысленны, что встретились с ним один раз на нашем собрании. Это было, наверно, в конце лета 1919 года, когда Дом школьника уже не работал, но мы несколько раз собирались в большой квартире доктора Татарского (на Казанской и Соборном, то есть Серафимовича и Подбельского, за почтамтом, в самом центре города), сын которого, Леня, был нашим товарищем. Брат его, стройный, невысокий, красивый, был белым офицером, да еще адъютантом с аксельбантами. Дальнейшую судьбу его я не знаю. А еще был младший брат, мальчишка, его в двадцатых годах арестовали за бандитизм.
"Дом школьника", просуществовавший два с лишним года (15.4.1919 года в нашей квартире мы отметили его вторую годовщину), сыграл большую роль в моей жизни. Здесь я нашла вторую группу друзей (первой я считаю школьную) - с некоторыми из них связь была долгой и крепкой. Это были уже упомянутые Коля и Женя Кошелевы, ближайшая подруга Жени - Лена Выголова (если Коля влюблялся хотя бы на короткое время во всех знакомых девушек, то в Лену влюблялись все мальчики нашего окружения и некоторые - надолго), Наташа Штейнбух - с ней мы крепко дружили всю жизнь, Маша Скрылова , Надя Шевченко, красавица и певунья - ее убили в Миллерово, где она была зав. женотделом, во время восстания (казачьего? кулацкого?- сейчас это трудно понять), Сережа Климов, Шура Нейфах, который потом работал в Москве с моим братом Евгением, Моня Фогельсон, уже упомянутый Милик Канторович, Яша Старосельский (прообраз Ильи Городницкого в "Сентиментальном романе" В. Пановой). Он не был моим другом, но был близким приятелем, ярким талантливым человеком.
Насколько я знаю, он написал интересную книгу по истории французской революции... Долго был в лагере, вышел оттуда совсем больным - я видела его один раз, но мы не почувствовали следов старой дружбы, он мне стал как-то совсем чужим (что у меня очень редко бывало со старыми друзьями). Потом я слышала, что он покончил с собой, опасаясь, что его снова могут забрать.
Я перечисляю, конечно, не всех, а самых близких, связь с которыми и потом продолжалась, когда мы жили в разных городах и шли разными дорогами.
Напоследок назову Леню (дома его звали Леля) Лиманова, который был для меня самым близким другом и не просто другом - я была влюблена в него в течение нескольких лет. Как-то Наташа Штейнбух сказала мне, когда я ей рассказывала о дачном знакомстве в Сочи (1925 год) с Юзовским, который за мной слегка ухаживал:
"Флирт - это не для тебя..." И она, наверно, была права. Хотя я первый раз ошарашила маму, в 6 лет заявив ей, что влюблена. Речь шла о брате Жениного товарища, которого я видела один раз в жизни на дне рождения Жени. Он поразил меня своей курточкой с серебряными пуговицами (в нашем училище мальчики носили черные курточки с зеленым кантом и скрытой застежкой, а у того Володи была форма Степановской гимназии).
Я ощущала некоторую досаду и разочарование, когда мы шли целой компанией домой из училища и на углу Никольской и Малого (Социалистической и Чехова) я поворачивала, а Аполлон Михайлов шел дальше с Таней, хотя ему было и со мной по дороге. Но это была детская забава. А Леня - это была юная, чистая, хотя и не совсем настоящая (я это поняла, когда появился Жак) любовь. Я не знаю и сейчас не могу объяснить, чем именно он меня привлек - высокий (по тогдашним меркам), не очень красивый мальчик, неглупый, с чувством юмора, музыкальный. Семья у него была культурная, революционная, но в меру: отец работал, кажется, в банке, после февральской революции был какое-то время городским головой Нахичевани - тогда самостоятельного города. Но, насколько я знаю, ни арестов, ни ссылок не было ни до, ни после революции. А вот семья матери - Локерман, брат и сёстры были активными меньшевиками. Брат матери, Александр Локерман, опубликовал при белых книгу об ужасах трехмесячного владычества большевиков (она так примерно и называлась - "100 дней и т.д."). Его судьбу нетрудно предугадать .
Квартира у них была очень близко от нас - на углу Пушкинской - меня поразило, что табличка на двери была не с именем хозяина, как у всех, а "ЛИМАНОВЫ", что мне показалось демократичным и справедливым. Кроме Лени, в семье была старшая сестра Дина и два младших брата - Женя, который тоже был в нашей компании, но не на равных, и Шура - впоследствии погибший на войне. У Дины была любопытная судьба, тоже характерная для нашего времени. Еще студенткой она приглянулась студенту Ричарду Пикелю. Этот студент ушел в Красную Армию, сделал там блестящую карьеру, стал одним из ближайших сотрудников Троцкого, получил в Москве на Пречистенке квартиру (насколько помню - я там была - это был даже особнячок) и прислал за Диной своего адъютанта и даже (не ручаюсь) отдельный вагон. Он был настолько крупным деятелем, что его имя фигурировало в газетах в числе приговоренных к высшей мере по делу троцкистов - такой чести удостаивались немногие, всех перечислить было невозможно. Меня заинтересовало его высказывание в ответ на вопрос Лени, что он нашел в Дине: "Я прихожу с работы совсем измученный, и если бы моя жена вела со мной умные разговоры, я бы сошел с ума. А Дина хорошенькая, веселая, щебечет, споет - и я отдыхаю". Дина успела с ним развестись до трагического конца и тогда не пострадала.
Но она была замужем за другим деятелем, и когда взяли того, имела неосторожность предъявить свои права на рояль - тогда взяли и ее. Она вернулась и доживала где-то в глубинке.
Полюбив Леню (мне было тогда 16 ), я ясно понимала, что это дело безнадежное: в "Доме школьника" всё было на виду, и все знали, что Ленька крепко связан с Леной Выголовой. Я страдала, тщательно скрывала от всех свое чувство. У меня и тогда не было привычки делиться своими переживаниями, хотя подружки охотно и подробно мне рассказывали о своих переживаниях, и я их сочувственно выслушивала. Но вдруг мне повезло: Лена заинтересовалась другим мальчиком, огорченный Леня огляделся кругом и, очевидно, заметил меня. Тут начался счастливый период. 30 ноября 1918 года он принес мне цветы (это было впервые ), и в этот день мы поцеловались... Не знаю почему - время ли было такое или я была еще ребенком, но меня вполне удовлетворяли беседы и поцелуи. И Ленька никаких претензий не предъявлял.
По понедельникам и четвергам Леня к 4-м часам шел с виолончелью на урок музыки. Он шел мимо нашего дома, и я обязательно дежурила у углового окна (там был эркер), чтобы помахать ему рукой и увидеть его улыбку.
Летом 1919 года он уезжал, и у нас была горячая переписка. Потом он вернулся, всё как будто было хорошо, но скоро я стала замечать, вернее чувствовать, что это уже не то. И мне приснился сон (я не верю в сны по общепринятым приметам, но допускаю какие-то предчувствия, что-то вроде телепатии): Ленька уходит, я прощаюсь с ним, стою, как всегда, на своей площадке 3-го этажа и смотрю, как он спускается. И вдруг мне становится совершенно ясно, что он уходит совсем, навсегда. И когда он как-то вечером, сидя у меня, вскользь сказал, что обещал Лене зайти за ней вечером на работу (она работала тогда в банке, в денежной экспедиции и говорила, что, целыми днями перебирая купюры, она потеряла ощущение ценности денег, хотя своих денег у нее очень мало), меня сразу кольнуло... И он это понял и, поднявшись, глядя мне в глаза, вдруг спросил: "А может быть, не ходить?" И тут я сразу твердо сказала: "Иди, тебя ждут". Я была горда и не хотела подачек.
А весной они поженились. И когда я шла к ним, чтобы поздравить, я всю дорогу настраивала себя и готовилась к встрече, чтобы быть спокойной и не выдать себя. С Леной мы дружили и продолжали дружить. Как-то зимой, встретившись в университете, мы пошли куда-то наверх, сели на ступеньки, поговорили, обнялись и поплакали - почему нам было суждено встретиться на узкой дорожке... Потом они уехали в Москву, куда потом переехали и их семьи.
Была у меня еще короткая вспышка радости - в 1921 году, когда и Женя, и многие друзья уехали в Москву, моя умная мама увидела, что я осталась почти одна (школьные подруги тоже разъехались), и уговорила папу организовать мне поездку в Москву - тогда это было сложно. Папа быстро нашел человека, который ехал в отдельном вагоне, специально оборудованном - два-три купе и большое общее помещение (где я спала на диване).
В Москве я жила в комнате у Леньки - Лены тогда не было, она гостила в Ростове. Но жили там и Женя Кошелева, и наш Женя, и кто-то еще. Спали и на стульях, и еще как-то, клали под голову большую муфту Ленькиной тетки, но нам было хорошо и весело. И в театры ходили. Была я тогда и в Большом, особенно полюбила Камерный. Но главное - дружески общалась с Ленечкой.
А летом он с Леной по дороге куда-то на юг, кажется в Анапу, заехали в Ростов и были у меня. Посидели, поболтали, несколько натянуто. А когда я проводила их до парадной двери (мы жили уже на Садовой) и вернулась домой, я вдруг физически ощутила полное освобождение. В последующие годы мы иногда встречались в Москве, на даче, где вместе отдыхали его сын и Женина дочка. Но всё это были уже даже не дружеские, а приятельские встречи.
Они с Леной прожили очень дружно, пережили его, правда, короткую, изоляцию. Он очень внимательно опекал ее в последние годы - она тяжело болела эмфиземой легких и даже не хотела никого видеть. После ее смерти он несколько раз приходил к Жене Кошелевой (она много помогала ему в уходе за Леной), где тогда летом жили мы с Жаком, и мы очень хорошо и тепло говорили. Норка (дочка Жени) со свойственным ей напором даже сказала Жаку: "А вдруг у них вспыхнет старое чувство?"
Через несколько лет он женился на своей двоюродной сестре Олечке Локерман, которую я знала еще маленькой - она училась в младших классах нашей школы, и я проявляла к ней особенный интерес, которого она не понимала. Жили они, кажется, дружно, но каждый из них был больше заинтересован своими внуками. Года три тому назад (1988? 1989?) он умер. Вот вам история одной любви. У меня осталось от нее светлое воспоминание, но я очень благодарна судьбе и Лёне, что мы не поженились. Настоящее счастье было впереди.
@темы: Воспоминания