Лямбда окрестность множества Жизни
Конец войны. Отъезд в Ростов.
читать дальшеКомната была уже подготовлена - в центре, довольно большая, удобная, хотя тоже проходная. Электричество в городе было строго лимитировано, но Жак добился, чтобы его нам включили из внимания к его военным и литературным заслугам. Хозяйка была не очень приятная, но с элементами культуры (кажется, счетовод), и мы с ней и ее двумя девочками-подростками жили вместе мирно.
Сережа с первого же дня начал учиться. Мы приехали как раз к началу учебного года. Первого сентября Жак пошел в Гороно за направлением, но там никого не было - все разбежались по школам. И только случайно оказавшийся там директор школы заговорил с Жаком, посмотрел Сережины отметки и, конечно, сразу забрал его к себе. Позже мы убедились, что школа эта не очень удачная и перевели его в другую. Несмотря на смену школ, педагогов, требований, учился Сережа все время хорошо.
И тяжелые условия тоже ему не мешали. Еще в Борисоглебске, когда у ребят были экзамены, Жак увидел на складе жмыхи и попросил их ему выписать. Когда завскладом поинтересовался, есть ли у него поросята, Жак очень серьезно ответил: ”Два”. И действительно, грызя эти брикетики (они были еще довольно масляными), ребята могли спокойно заниматься. Да и я их с удовольствием грызла.
Но, насколько я помню, друзей у Сережи там не было. Да и мы там ни с кем особенно не были связаны. Были приятельские отношения с одной моей сотрудницей, муж которой погиб в Выборге в последний день финской войны, да еще с одной молодой докторшей. Но эти отношения не продлились в нашей дальнейшей жизни.
Жак работал в своем клубе, стараясь разнообразить программу. Клуб этот был местом притяжения для местной молодежи, особенно девушек. На танцевальные вечера летчикам-курсантам разрешалось приводить знакомых девушек. И перед входом всегда толпилось много желающих танцевать и упрашивающих парней их провести. Кроме танцев, было и кино, и самодеятельность (даже акробатика).
Жак написал и поставил скетч о стремлении эвакуированных вернуться в родные места. И действительно, чем ближе был конец войны, тем сильнее тянуло нас домой, хотя мы смутно представляли себе, что нас там ждет, и не знали, сумеем ли мы вернуть себе свое жилье.
Но Ростов уже не был пустым для нас: туда возвращались близкие люди, налаживалась жизнь. Постепенно все наши мелекесские спутники тоже уезжали. Правда, не все ехали в Ростов. Старший брат Жака с семьей уехал в Краснодар: его жена получила оттуда вызов на работу в Краснодарэнерго. Там они и остались. Сестра Жака Лия с мужем, попавшая в эвакуацию в Армению, поехала работать куда-то на Кавказ. Но Доня и Раха были уже в Ростове. Доня работала в библиотеке им. Маркса и писала мне о жизни библиотек, о том, что вернулись наши близкие друзья по работе - Муратова и Рабиновичи, и, хотя большинство не имело еще своего угла, все же их письма волновали и внушали надежду на приближение возврата к прежней жизни.
В середине зимы мы получили страшное известие: во время поездки Миры с семьей в Майкоп (куда Исай получил назначение на работу в Суворовское училище) она на пересадке в Белореченске, выйдя из вагона, поскользнулась, упала, и поезд, в эту минуту чуть-чуть двинувшийся назад, размозжил ей ногу - ее пришлось ампутировать. А ехали они с Розой Абрамовной. Все это было невероятно тяжело.
И тут на высоте оказался Давид. Он в это время уже был отозван с фронта как большой специалист по статистике - уже начинался сбор материала по истории войны. Он сумел приехать на несколько дней и во многом помог.
Когда врачи разрешили, они уехали в Майкоп и прожили там несколько лет. Правда, в Суворовском училище Исай преподавал недолго: бдительное начальство раскопало некоторые подробности его биографии и отказалось от его услуг. Но он перешел на работу в какой-то техникум. Потом они уехали в свой родной Днепропетровск. А бабушку Раха забрала, как только получила квартиру.
Возвращаюсь в Мичуринск 44-45-го. Я пошла работать по своей уже освоенной специальности – медстатистиком в госпиталь. Госпиталь наш был уже в глубоком тылу, поэтому работа шла спокойно. Там были в основном терапевтические больные, и большей частью из местного гарнизона. Это были молоденькие мальчики 1927 г. рождения, которые уже, к счастью, не успели попасть на фронт. Это были парни из освобожденных областей, очень слабые и истощенные. После окончания войны многим из них дали отсрочку по состоянию здоровья. И у нас они много болели - пневмонией, дизентерией и т.п. Были и смертные случаи. А в мои обязанности входило и оповещение родных. В отношении солдат порядок был для меня более легкий: мы посылали извещение в военкомат, а они уже сообщали семье о потере. А вот если умирал офицер, то я должна была направить сообщение по его домашнему адресу. И я с тоской думала, как ненавистен будет этим людям мой почерк. Иногда приходили отклики от матерей и жен, которые просили рассказать какие-то подробности... А мы не всегда могли это сделать... Например, один солдатик умер в страшных мучениях от столбняка (обычно им делали прививку от этой болезни, но, очевидно, или опоздали, или вакцина была недоброкачественная). Как же мы могли писать об этом... А бывали (и часто) случаи, когда родные были в оккупированной местности и связи с ними не было. Так они и не узнали о судьбе дорогого им человека. Один молоденький офицер (это было еще в Воронеже), которого как-то особенно любили и врачи, и сестры, много рассказывал о своей маме, живущей в Ленинграде, и всех звал после войны приезжать к ним в Ленинград. А потом он умер от гангрены, и мы не могли написать об этом его матери. Впрочем, неизвестно, пережила ли она блокаду. Иногда недалеко живущие матери приезжали на могилу и заходили к нам. Наш комендант их провожал на кладбище, и мы пытались найти слова для утешения. А как их найдешь?
Я всегда удивляюсь: почему обычная норма человеческих отношений часто воспринимается как особенное благодеяние. В госпиталь как-то пришло письмо от одной женщины из Брянска, разыскивавшей своего сына из мичуринского гарнизона. По ее сведениям, он был направлен в наш госпиталь. Я выяснила, что его сразу направили в другой госпиталь, пыталась разыскать его, посылала запросы. Интересно, что мои сотрудницы, очевидно более трезво смотревшие на мир, мне сказали: ”А Вы в своих запросах ссылайтесь не на мать, а на начальство...” Так или иначе, я ничего не добилась и написала об этом матери. Через некоторое время она все же узнала, что мальчик умер в Тамбове от пневмонии. Она съездила туда и на обратном пути специально сделала остановку в Мичуринске, чтобы поблагодарить меня за отзывчивость.
Быт был по-прежнему трудным. Очень дорогая была картошка. При этом она продавалась не на вес, а котелками. Мне кажется, что в солдатский котелок входило примерно два кило. Но хотелось выбрать котелок (стоил он 100 рублей), в котором картошки были теснее уложены и, может быть, на одну картофелину было больше. И хотелось вычислить, что выгоднее: мелкая картошка, оставляющая меньше просветов, или крупная, дающая меньше отходов. Вот и бродишь по рынку, взвешивая и присматриваясь...
Очень мы обрадовались, когда в магазинах появились наши знакомые кабачки, хоть об их поджаривании не мечтали, но все же разнообразие. А у местных жителей они не только спросом не пользовались, но они брали их лишь как нагрузку.
Нелегко было и с приготовлением пищи. Помню, что одно время мы топили печурку кукурузными кочанами. Только незадолго до нашего отъезда Жаку удалось достать торфа. Но он должен был сам за ним поехать. Хозяйка поехала с ним - помочь, так как Жак обещал, что весь неиспользованный запас останется ей. И она зорко следила за мной, чтобы я экономно его тратила.
Летом удалось отправить Сережу в лагерь за городом. Мы там побывали, порадовались, а когда ехали назад на грузовике, с нами ехала какая-то женщина, очевидно родственница кого-то из работников лагеря, и везла, даже не пряча, буханку хлеба. И одна из матерей шепнула: ”А ведь это взято у наших детей”.
Работая в своем клубе, Жак много писал. Там была написана поэма о летчиках “Обычный случай” с характерными для того времени строчками:
И хвалит Симонова часто
И Лермонтова иногда…
и с такой жаковской концовкой:
Пускай судьба другими вертит,
А этим не сгореть в огне.
Сильней судьбы, сильнее смерти
Такая дружба на войне!
Эту поэму он с некоторыми сокращениями с успехом читал на выступлениях.
Мы довольно часто бывали в театре. Мне сейчас трудно судить о его уровне - тогда мы радовались каждой искорке культуры, но удовольствие мы получали. Насколько помню, там мы впервые посмотрели “Так и будет!” Симонова - эту пьесу я люблю до сих пор и еще очень люблю веселый задорный спектакль “Дорога в Нью-Йорк”.
Жак печатал в “Мичуринской правде” (тогда почти у каждого города была своя правда) театральные рецензии, поэтому для нас всегда были обеспечены хорошие места.
В Мичуринске я еще раз убедилась в том, что, несмотря на происхождение (и дед, и отец были коммерсантами) и на специальное образование (коммерческое училище), я абсолютно не способна к коммерции. Это подтвердилось и в наше время, когда я попыталась играть в настольную игру “Менеджер”. Меня обыгрывали не только Вася и Оксана, но даже и семилетний Алеша.
Как-то в Мичуринске мы вдруг получили по карточкам белые булочки. Опытные люди объяснили нам, что продажа этих булочек на рынке даст нам возможность купить не только темный хлеб, но и что-нибудь к хлебу.
Я храбро отправилась на рынок. Очевидно, я назначила слишком доступную цену. Меня окружили, совали деньги, хватали булочки. Я растерялась - боюсь, что это бы кончилось неудачей. Но есть - и много - на свете хороших людей. Какая-то энергичная женщина взяла меня под свою опеку, отогнала людей, организовала спокойный порядок продажи.
А война стремительно шла к победному концу. Мы даже уже как будто привыкли к нашим успехам и спокойнее к ним относились. Но падение Берлина, о котором было объявлено на вечере в клубе, вызвало, конечно, взрыв радости. Теперь уже не было никакого сомнения: это уже окончательная и полная Победа! Теперь мы с нетерпением и напряжением ждали известия об официальном признании этой Победы и конце войны.
И вот в 4 часа утра постучала к нам хозяйка и позвала слушать радио. Мы стоя прослушали Левитана, объявившего о полной и безоговорочной капитуляции. Но когда он закончил и мы взглянули на хозяйку, потерявшую на войне обоих сыновей, то поняли, что тут нельзя бурно радоваться. Мы быстро ушли к себе и там уже дали волю своим чувствам. Радовались, конечно, все, но я не помню такого беззаветного ликования, какое было в Москве и, кажется, в Ростове.
Мы очень почувствовали тогда, что вокруг нет близких людей. И в госпитале мне показалось, что люди уж слишком озабочены организацией праздничного вечера. Это огорчало, но радость была так велика, что омрачить ее ничто не могло.
Немного тревожила мысль, не случилось ли чего-нибудь в эти последние дни с нашим Ленькой, сыном моего старшего брата Виктора. Леню призвали в феврале 42-гогода, когда ему только-только исполнилось 18. И всю войну он прошагал с кабелем на плече, проверяя и исправляя связь, и чудом уцелел, даже ранен не был, хотя один раз осколком были разорваны бумага и конверты, приготовленные им для письма. Но и от него скоро пришло радостное письмо. Правда, его задержали в армии еще на два года, и за это время с ним тоже могло что-нибудь случиться (его товарищ, ехавший на мотоцикле, зацепился за специально натянутую проволоку, перевернулся и погиб). Но мы этого тогда не знали. В 1947 г. Леня вернулся, поступил в РИИЖТ и после окончания его работал инженером. Позже он женился и переехал в Краматорск – на родину его жены.
После войны мы могли подсчитать те человеческие потери, которые особенно больно нас задели. Погиб на фронте Меер, уничтожены фашистами несколько родственников-евреев: жена моего дяди - учительница музыки Розалия Борисовна (родная тетя Евгения Шварца) и ее сын - профессор-психиатр Виктор Владимирович Браиловский, очень способный человек с разносторонними интересами. Он был старше меня лет на 7, но всегда был очень внимателен ко мне, и мы с ним всегда дружили, хотя он много лет жил и работал уже не в Ростове. И погиб в Пятигорске, откуда не успел уйти. Вместе с ним погибла и его семья: жена, теща и маленький сын. Только старшему сыну Алику отец успел достать документы (ему было лет 15-16), и он уцелел, а после освобождения Пятигорска разыскал каких-то родственников. Но я с ним не связана. Погибла в Ростове и жена дяди моего мужа энергичная тетя Катя. Из общих потерь я тяжело пережила гибель Гайдара. И, конечно, ростовская писательская организация пострадала очень серьезно. Под Вязьмой попала в окружение и погибла редакция фронтовой газеты “К победе”. Спаслись только Анатолий Софронов, попавший перед этим в автомобильную аварию и находившийся в московском госпитале, да еще бежал захваченный немцами И. Котенко.
Подробности гибели работников редакции, в которой были писатели и журналисты Ростова, нам неизвестны. Но среди них было несколько человек, в той или иной степени нам близких. Это были Гриша Кац, о котором я уже говорила, Саша Бусыгин - небольшой писатель (ему, бывшему рабочему, не хватало культуры), но очень чистый и честный человек, Миша Штительман - талантливый писатель, автор “Повести о детстве”. Через много лет после войны мы оказались соседями с сестрой Саши Бусыгина, врачом Варварой Ивановной, и очень с ней подружились. Она каждый год, до самой своей смерти, собирала друзей в день рождения Саши, и мы с Жаком стали бывать на этих встречах.
А потом мы еще узнали, что наш старый друг, редактор “Ленинских внучат”, детский писатель Полиен Николаевич Яковлев, о котором очень тепло писала Вера Панова и очень хорошо вспоминали все его молодые работники, был расстрелян фашистами. Погибли Женя Безбородов и Лена Ширман.
Я говорю здесь только о самых значительных, близко нас касавшихся потерях.
Вскоре после войны был получен приказ о расформировании госпиталя, и мы уже начали думать о возвращении в Ростов. Но для этого надо было, конечно, дождаться демобилизации Жака. Через некоторое время его вызвали на медкомиссию. Там изумились, как он мог попасть в армию с таким зрением, и сняли его с военного учета.
@темы: Воспоминания