Магия чисел

В четверг человечество ждет необычное и очень редкое числовое явление. В начале суток цифры, обозначающие часы, минуты, секунды и дату выстроятся в уникальную последовательность: 01.02.03.04.05.06. Это произойдет ровно в 1 час 2 минуты и 3 секунды 4-го числа 5-го месяца 6-го года этого века.

Люди во многих странах мира, прежде всего в Азии, сейчас готовятся по особому встретить данный временной феномен. Согласно ряду изотерических учений, именно в данный момент в атмосфере Земли откроется мистический тоннель для космических лучей гармонии, которые будут иметь вид особой энергии, сообщают Newsru.com. Эти учения базируются на особом значении чисел, которые лежат в основе мироздания.

Такие исключительные сочетания времени и даты приходятся один раз на десятки поколений. Так, после 4 мая очередной похожий числовой феномен придется ждать целых 72 года. Он произойдет в 12 часов 34 минуты 5-го июня 78 года нынешнего века. Тогда числовой ряд будет не менее гармоничен: 12345678.

Люблю я такие вещи

---

Мемуары. Глава 9. НАЧАЛО НАШЕЙ СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ (1930-1933 гг.)

Рождение Серёжи. "Ленвнучата".
Моя работа в методкабинете.
Борьба за здание
(Рабинович-Кольцов -Крупская).
Суд.

Поначалу нам была отделена шкафом и занавеской половина первой комнаты. Но мы жили в ней недолго. Когда выяснилось, что у нас будет ребёнок, мама сразу заявила, что переведёт нас в большую, более защищённую комнату. Я пыталась сопротивляться - мне не хотелось ущемлять интересы родителей, но, вернувшись из отпуска, уже застала всё переставленным. Вообще мама охотно и удачно меняла расположение вещей в доме. И если она задумчиво останавливалась с длинной бамбуковой палкой (она ею измеряла стены), папа со вздохом говорил, опасаясь суматохи: "Ну, теперь буфет поедет в другую комнату..." Вторая большая непроходная комната была отдана нам, вернее, ребёнку с родителями, а первая разделена на две: спаленку для папы с мамой и общую со столовым столом. Тогда ещё (до войны) мы владели кухней, правда, в неё надо было проходить через холодную лестничную площадку. Эта площадка, как мы шутили, сыграла большую роль в литературе: Жак любил писать стихи на ходу, с папиросой. И, оберегая стариков, а потом и ребёнка от табачного дыма, он в плохую погоду вышагивал по этой площадке, а в хорошую уходил в Кировский сквер.
Очень скоро Жак пошёл работать, но уже не в библиотечную сеть (хотя и потом был связан с нею через меня и З.С. Муратову и всегда ей помогал), а по своей профессиональной литературно-журналистской линии: он стал сотрудником пионерской газеты "Ленинские внучата", в которой и раньше печатал свои стихи и статьи. Вообще библиотеки всегда были в контакте с этой газетой, освещали опыт своей работы, рекомендовали новые книги, давали тематические обзоры литературы.
"Ленинские внучата" были, по общему признанию, одной из лучших детских газет в стране (хвалили тогда ещё "Ленинские искры" - ленинградскую газету). В ней было много разнообразного материала, делалась она с выдумкой и опиралась на большой актив из городов и станиц области. Её редактор - Полиен Николаевич Яковлев (он был расстрелян фашистами в 1942-м году, так как не успел эвакуироваться и был в дороге перехвачен гитлеровскими войсками и возвращён в Ростов) - был, несомненно, ярким и талантливым человеком. Он был преподавателем рисования в сельской школе, знал и любил музыку и стал детским писателем. Его книги, несколько схематичные и не выдержавшие испытания временем, очень тогда нравились детям. Особенным успехом пользовались "Первый ученик" о старой гимназии и "Девушка с хутора". В них было много юмора и хорошее знание материала. Создавая в 1924-м году газету, он сумел подобрать молодой, дружный, талантливый коллектив.
С самого начала там работала Вера Панова. Панова была её настоящая фамилия, но в те годы она показалась ей слишком простой, и она выбрала себе псевдоним, созвучный с её именем, - Вера Вельтман. Под этим псевдонимом мы её и знали, он был даже внесён в метрики детей. И после войны, читая с восхищением в журнале "Знамя" "Спутники" В. Пановой, мы не сразу поняли, что автор - наша Вера. И о выборе псевдонима, и о работе в "Ленинских внучатах" В.Ф. Панова написала в своей автобиографической книге. Много выдумки вносил в работу газеты Евгений Николаевич Безбородов, погибший в первый же год войны в боях под Москвой.
Работали там и Яша Левин, и Клава Золотарёва, там же решившие пожениться и дружно прожившие всю жизнь. Газета была очень популярна среди ребят всей области. Многие её воспитанники стали потом профессиональными журналистами: Иосиф Гегузин увлечённо занимается краеведением и опубликовал несколько книг о знаменитых людях Ростова; Давид Геухеров работал потом в Риге; Ваня Давыдов редактировал впоследствии какую-то московскую газету; Таня Дудкина, жившая в станице, активно переписывалась с газетой (её опекала Лена Ширман, поэтесса и журналистка, одно время тоже работавшая в "Ленвнучатах") и сотрудничала в "Пионерской правде".
В этом весёлом, дружном и увлечённом коллективе Жак очень скоро нашёл своё место (впрочем, он и до армии был связан с этой газетой). Он печатал свои материалы - стихи, статьи и рецензии, иногда подменял П.Н. Яковлева в роли "Симочки-лётчика", редактировал детские заметки, много работал с ребятами и вёл политическую информацию, излагал её доступным для ребят языком. Кто-то из молодых активистов говорил, что эти политические материалы ему пригодились на экзамене по обществоведению. Но именно эти материалы были причиной крупной неприятности. Какая-то его статья (я уже забыла её содержание, знаю только, что речь шла о Китае) была раскритикована в обзоре, присланном из ЦК ВЛКСМ - высшего судии для пионерской газеты. Там не было ничего сказано по существу статьи, но она расценивалась как политически ошибочная. Этого было, конечно, достаточно, чтобы от Жака потребовали покаяния и признания своей ошибки. А Жак ( мы в то время были ещё не приучены к слепому послушанию) не мог понять, в чём он ошибся, и сопротивлялся. Годы, повторяю, были ещё не самые страшные, но увольнение ему, очевидно, грозило... Его уговаривали и пытались воздействовать через меня. Помню встречу с Гришей Кацем на углу Энгельса и Газетного, около галантерейного магазина, когда он долго убеждал меня, что Жак напрасно упрямится, причём главным доводом его было: «Так сказал ЦК ВЛКСМ!» А Вера Панова, встретив меня в подвальной столовой "Молота", к которой Жак был прикреплён ( с продуктами было уже трудно, и надо было использовать все возможности), подошла к делу чисто по-женски: "Ну пусть Жак подумает о маленьком Серёже!"
И выручил нас из трудного положения Лев Степанович Шаумян, сын одного из "бакинских комиссаров", умный и честный человек, работавший тогда заместителем редактора "Молота". Позвал ли он Жака, или тот сам к нему обратился - не помню. Но он сумел убедительно объяснить ему, что даже верная информация может быть неверно истолкована на Западе, куда попадают и пионерские газеты. Тогда Жак "покаялся" с лёгкой душой в своём просчёте. И работа опять пошла спокойно.
Своей работой я тоже была довольна и даже думала, что не выбрала бы другой, если бы начала жить заново. Правда, иногда мелькала мысль, что мне ещё нравится работа переводчика. К этому времени у нас уже был организован методкабинет, руководивший всей работой детских библиотек. Во главе его стояла, конечно, Зинаида Семёновна Муратова, прекрасный организатор и вообще талантливый человек. Она была серьёзным и требовательным работником и в то же время любила шутку, принимала самое активное участие во всех вечерах (они у нас, а после войны в библиотеке им. К. Маркса, где она потом работала, проходили живо и остроумно).
Кроме Зинаиды Семёновны, было у нас два методиста. Одним бессменно до войны была я, второй менялся - работали у нас и Зинаида Семёновна Живова, и Полина Ивановна Товаровская (жена редактора ростовской газеты, милая женщина, обладавшая очень редким качеством - она точно знала свои возможности и не переоценивала их), потом пришла Анна Николаевна Аращук. Был и четвёртый работник, Дора Григорьевна Бирман, тихая, добросовестная, уже немолодая девушка, занимавшаяся технической работой - обработкой книг, оформлением передвижек, проверкой цифровых отчётов.
Работали мы очень дружно, успешно опекали наших библиотекарей (некоторые считали, что даже чрезмерно). К каждой дате - политической, литературной и т.п. - мы подбирали материал, составляли и раздавали списки рекомендуемой литературы, ставили примерные выставки, давали вопросы к книгам. Мы не навязывали эти рекомендации. Сильные работники использовали их, если находили нужным, а маленькие библиотеки с неопытными библиотекарями очень нуждались в нашей помощи. Мы часто бывали в библиотеках не столько для контроля, сколько для доброго совета. Мы работали не только с заведующими, как это (насколько я знаю) делается теперь, а со всеми сотрудниками всех детских библиотек. У нас ежемесячно были совещания для обсуждения всех текущих вопросов. Кроме того, два раза в месяц проводились обзоры новинок с участием всех библиотекарей. По каждой книге, заранее переданной работнику; выступало двое. Они освещали содержание, давали свою оценку и намечали возможные формы её использования. Наш методический кабинет имел в эти годы (1930-1941) прекрасное помещение на одном этаже с детской библиотекой им. Ленвнучат.
Там был наш кабинет, комната передвижного фонда ( мы давали передвижки разным учреждениям) и две комнаты для прекрасного книжного фонда, который Зинаида Семёновна Муратова создала для нашей работы (им пользовались и научные работники). Это были все детские книги, попадавшие в Ростов (их закупали по одному экземпляру) и переплетённые годовые комплекты детских газет ("Пионерская правда", "Ленинские внучата") и журналов. А ещё был фонд дореволюционной детской литературы, книги, в своё время списанные из детских библиотек. Эти книги выдавались только для научной работы.
И весь этот замечательный уникальный фонд сгорел в одну ночь в июле 1942-го года от прямого попадания бомбы! Вместе с ним погиб и почти весь фонд детской библиотеки. Это была самая тяжёлая материальная утрата из всех нами пережитых. Через много лет, уже будучи на пенсии, мы несколько раз собирали у нас дома группу старых работников (сейчас их уже почти никого не осталось), и я убедилась в том, что нашу работу тепло вспоминали и ценили.
И, конечно, Жак всегда помогал нам и советами, и стихотворными строчками.
В эти же годы (кажется,1932-33) произошла у нас удивительная история, когда и мне пришлось участвовать в борьбе с начальством. Центральная библиотека города и руководство сети помещались тогда в здании, испокон веков предназначенном для этого: ещё до революции оно было построено для библиотеки (одно время там был расположен ещё и музей). И вдруг обком партии надумал, что это здание необходимо ему для высшей партийной школы, а библиотеку можно куда-нибудь переселить...
Уже был отдан приказ, и наша начальница, Надежда Антоновна Сулковская, довольно энергичная женщина, но дисциплинированная партийка, не смела возражать. Однако её заместитель, тихий местечковый еврей из-под Житомира, горячий энтузиаст библиотечного дела Моисей Вульфович Рабинович, не мог с этим смириться. У него вообще были широкие планы библиотечного строительства, он многие годы безуспешно, но страстно боролся за новое здание для библиотеки им. К. Маркса, и недаром у меня в альбоме под его фотографией стоят такие строчки:
Он верит, что грядущий век
(Коль не удастся в этом веке)
В жизнь воплотит его проект
Строительства библиотеки!
И хотя здание для этой библиотеки в конце концов всё же построили (в 1994-м!), оно так непохоже на Дворец книги, так далеко от его мечты, и хорошо, что он его не дождался...
Так вот, М.В. Рабинович по своей инициативе, на свой страх и риск, бросился в Москву и сумел пробиться к самому Михаилу Кольцову - тогда ещё не врагу народа, а могущественному журналисту, и в самой "Правде" появился острый фельетон, где высказывалось недоумение, почему истины марксизма-ленинизма могут постигать только в этом здании?
Моментально приказ был отменён, и библиотека осталась на прежнем месте, но... Рабинович был уволен (статью КЗОТа подобрали для этого). Опять он не смирился и начал хлопотать, писал в Москву. И когда его письмо дошло до Крупской (она работала в Наркомпросе, в чьём ведении мы тогда были), она прислала какого-то сотрудника разобраться в этом деле. Тот, естественно, обратился в партийную организацию и получил убедительное объяснение. Но З.С. Муратова сумела как-то с ним встретиться, привела его к нам, и мы уже всё объяснили иначе. Он очень внимательно выслушал, справился о нашем служебном стаже и положении, поговорил по нашей подсказке ещё кое с кем из старых работников, и приказом из Москвы Рабинович был восстановлен и приступил к работе. Но на этом дело не кончилось. Одержав победу, Моисей Вульфович принципиально потребовал оплаты вынужденной полугодовой безработицы. Дело было передано в суд, куда я и З.С. Муратова были вызваны как свидетели. Должно быть, мы выступали удачно и достаточно смело (ещё годы были не самые страшные), потому что в перерыве юрист, представлявший интересы ГОРОНО, которому бы направлен иск, сказал нашему адвокату: "С такими свидетелями легко выиграть дело". Помню, что судья меня спросила, работаю ли я и сейчас в этой системе под руководством Сулковской (очевидно, против начальства редко выступали) и чем я объясняю такое неодобрительное отношение начальницы к своему заместителю. Я подумала и ответила: "Наверно, его популярностью". Дело было не только выиграно, но суд постановил отнести выплату за счёт Сулковской. И только после кассации областной суд, оставив в силе решение об оплате, отнёс её на счёт ГОРОНО. Там же, в суде, в перерыве Сулковская сделала нам несколько критических замечаний по нашей работе. И мы поняли, что нам готовится не сладкая жизнь. И тогда, по совету моего отца, у которого, несомненно, были юридические способности, Муратова пошла к секретарю парторганизации и объяснила, что придирки к нам (перед этим мы получили благодарность в приказе) мы будем считать ответом на наше критическое выступление. Вероятно, это помогло, и мы работали нормально.

@темы: Воспоминания

---

Аптека

Вышла я сегодня из института и поняла: мне срочно надо в аптеку! Эти холода подкосили мое здоровье окончательно, ощущение, что живем не на Северном Кавказе, а в южной Якутии. Жизнено необходимо затариться Новопаситом, витаминками, травками, ибо авитаминоз давал о себе знать. Захожу, внутри тишина, тетенька фармацевт шмелем обслуживает посетителей... За мной заходят пара студентов лет 18. В очереди стоит один из наших заведующих кафедрой, немолодой, но бравый мужчина, за 55 лет. Заказывает он практически тот же набор, что и я (аптекарша называет его «преподавательским») и добавляет:

- И упаковку фиолетовых презервативов…

И тут на весь торговый зал раздается возглас:

- А ему то они за чем!?

Он не растерявшись, и практически не поворачиваясь:

- Шарики детям надувать!

Да… сдавать этим пацанам сессию и пересдавать.

Мы с Джэнэйр объявлем акцию по сбору жизненных анекдотов, произошедших в аптеке. Все истории сбрасывать в комментарии. Спасибо!

---

Крик души!

Кошмар! Мало того, что один человек подсадил меня на дневники! Так еще и моему примеру последовали все подруги! Звоню вчера:

Одной - занято,

Другой - занято,

Третей - занято,

Званю следующей - занято! Набираю по мобильнику и спрашиваю:

- С кем болтаешь?

- Не, я в нете, тебя читаю...

- Нафиг меня читать, можно и побазарить реально!

- Подожди, некипятись, дочитаю и позвоню.

Я так и не дождалась звонка...

Зашла в Интернет, там все, мило пообщались on-line

---

Мемуары. Глава 8. МОЕ ЗАМУЖЕСТВО (1925-1930)

"Книжный переполох". "Крутизна".
Красные книжечки. Армия.
Отступления - судьба Павла.

Большим событием для нас был выход первой книги стихов Жака "Крутизна". До этого у него было две публикации. Одной их них пьеса о хороших и плохих книгах "Книжный переполох", напечатанная в сборнике к "Неделе книги", изданном Политпросветом. Она была поставлена в библиотеке клуба коммунальников, которой заведовала очень интересная женщина, член библиотечной семьи Кессених, сыгравшей большую роль в истории библиотечного дела в Ростове (после войны Вера Николаевна Кессених работала в Москве).
В это время я проходила в этой библиотеке студенческую практику (мне разрешили заменить школу на библиотеку) и участвовала в подготовке этого спектакля. Задача автора была показать, что прежде книги были плохие, а теперь - хорошие. Но хороших советских книг тогда ещё не было (не помню даже, а пьеса не сохранилась, какие книги служили положительным примером).
Но героиня Чарской (её играла Маруся Кессених, дочь зав. библиотекой) была очаровательна, Шерлока Холмса сыграл из-за болезни "артиста" сам Жак (он тогда был худенький и сошёл за мальчишку), индеец из романов не то Майн Рида, не то Купера выглядел очень живописно. И я опасаюсь, что они произвели большое впечатление на публику, но не то, которого мы добивались...
Была ещё одна маленькая-маленькая книжечка (9см х 13см,30 стр.), изданная в 1926 г. "Севкавкнигой" в серии "Слушай, пионер!" под названием "О книге" с подзаголовком "Инсценированный доклад к "Неделе книги". Речь шла об истории книги и книгопечатания. Заканчивалась пьеса хоровым призывом:
Книжка нужна человеку,
Пионеры, в библиотеку!
Пьеса была скучная, несмотря на все старания автора её оживить такими персонажами, как пионер с аэропланом (пионеры делают модели самолётов), пионер с ботинком (трудовые навыки),египтянин и др. Я поставила её в первый же месяц своей работы. Волновалась ужасно, так как у меня ещё шёл испытательный срок, и эта постановка (в помещении какого-то клуба) должна была показать мои возможности. А тут ещё один из участников в последнюю минуту, уже по дороге в клуб, заявил, что он не пойдёт. Я его сначала уговаривала, а потом рискнула заявить, что мы без него обойдёмся (хотя сама не понимала, что же я буду делать), позвала ребят и гордо пошла дальше, стараясь не оглядываться. Через несколько минут он нас догнал. Но чего мне стоили эти несколько минут...Всё прошло благополучно, и "сама" Муратова (я тогда её даже побаивалась и никак не думала, что скоро мы станем близкими друзьями на всю жизнь) одобрила.
Но эти публикации были служебными, заказными, хотя всё же это было приятно. А "Крутизна", хотя и не имела большого резонанса и даже не вся была распродана (мы, наверно, и не умели торговать), и часть тиража так и лежала у меня чуть ли не до войны), но это была книга стихов и доставила нам большую радость.
С осени 1924-го года уже многие стихи были связаны со мною или прямо мне адресованы. Первым был "Портрет"- осмысление рисунка Людмилы. А к 30.11 1925-го года мне уже была подарена первая книжечка в красном переплёте с фотографией Жака и "моими" стихами. А потом было ещё 5 таких же красных книжечек, в которых стихи были переписаны его рукой. Последнее было записано "30 ноября 1981 г." и заканчивалось строчками:
Хотел бы я в наследство внукам нашим
Любви счастливой мудрость передать .
Итак, подходил ноябрь 1928-го года, начало долгой разлуки. Перед этим мы впервые вместе провели отпуск. В 1927-м я уезжала в Нальчик, где жила в одной комнате с Гришей Кацем и его женой Олей, которая ждала ребёнка. Мы поселились вместе, так как не нашли ничего лучшего, но нас это не смущало. А вот хозяйка, довольно культурная женщина, жаловалась, что соседки её замучили расспросами об этой ситуации.
А летом 1928-го мы вместе с Жаком (удивляюсь, что мама отнеслась к этому спокойно) поехали по Волге. Тогда ещё каналов не было, и пароход шёл от Царицына до Нижнего Новгорода. Ехали мы в 4-хместной каюте, соседями была какая-то скучная, степенная пара, и опять же и они, и окружающие не могли понять наших отношений, тем более, что мы тогда на людях были "на Вы".
Из Нижнего Новгорода мы поехали в Москву, где Жак ещё потом некоторое время пожил у друзей, а я уехала на дачу в Павшино, под Москвой, где мама опекала маленькую Норочку. А осенью, после защиты дипломных, случилось то, чего мы ждали, чего опасались и из-за чего откладывали нашу женитьбу: Жака призвали в армию. Конечно, не очень понятно, как это могло произойти при его исключительной близорукости (10-12 диоптрий без полной коррекции). Очевидно, боясь недобора, брали поначалу всех подряд. Брат Жака Меер, здоровый, крепкий парень, попал в «территориальники», то есть в категорию военнослужащих, только время от времени призываемых на сборы. А Жак пошёл в стрелковый полк. Тогда в ВУЗ’ах ещё не было военных кафедр, и мальчики после окончания должны были отслужить один год (их называли "льготники") и после сдачи ряда военных предметов получали командирское звание.
10 ноября я проводила Жака на службу в Грозный. Когда я зашла за ним и увидела, что там весело отмечается день рождения Меера, я была поражена: как можно веселиться и что-то праздновать, когда Жак уезжает на целый год!
Провожала его я и З.С. Муратова, которая была огорчена не только разлукой, а ещё и тем, что теряет хорошего помощника. На его место она взяла меня, и я много лет работала с ней, да потом и без неё вела методическую работу.
Служба Жака в строевой части продолжалась недолго. Когда их вывели на первые стрельбы, он ещё кое-как стрелял. Но на следующих, когда осенний день стал короче, он просто не видел мишени и подошел к командиру с просьбой о разрешении подойти поближе, чтоб рассмотреть мишень. Командир понял, что с таким бойцом он хороших показателей не добьётся, и доложил начальству.
Жака сейчас же перевели в писаря, но срок службы от этого не уменьшился. Потекли тоскливые дни, оживляемые частыми письмами. Тогда было написано стихотворение "Почтальон". Оно так и не было напечатано. Наверно, оно было, с одной стороны, несколько наивным, с другой - чрезмерно приподнятым. Но для нас оно звучало:
Миг - и на окно кладёт конвертик
Почтальона добрая рука...
и дальше:
Твой доверчивый и круглый почерк
Для меня - порука и оплот.
Но тоска и переписка не мешали текущей жизни. Было много работы, а свою работу я всегда любила. Кроме того, последние месяцы 28-го года и январь 1929-го требовали много времени и внимания для ухода за Олей, женой Гриши, умиравшей от туберкулёза. Матери у неё не было, старшие сёстры, возмущённые её легкомысленным, своевольным замужеством, у неё не бывали. Помогала ей и её ребёнку только Гришина сестра, Лидочка, тогда ещё совсем молоденькая. Но и ей по вечерам надо было уходить, она определяла свою будущую специальность массовика-постановщика детских спектаклей (делала она это очень талантливо).
Позже приехала мать Гриши, которая и взяла уже на себя заботы о маленьком Мише - ему было 1 год 4 месяца, когда Оля умерла 25 января 1929 г. в 24 года. Поэтому я и Раха, ближайшая подруга Оли, бывали у неё почти каждый вечер и делали всё, что могли. Конечно, для нас это было опасно, и моя мама это понимала и волновалась, но понимала также, что не ходить невозможно.
Тогда же, в 1929-м году, в Грозном было написано одно из самых если не лучших, то насыщенных нежностью стихов, посвящённых мне, - "В разлуке":
Есть девушки лучше?
Бывает и так,
И краше встречаются даже...
Но такую, как ты, не опишешь в стихах,
Ни смычок, и ни кисть не расскажут.
Наивно? Да. Банально? Наверно. И всё же на старости лет, когда ты живёшь на обочине, такие воспоминания облегчают жизнь.
Не было бы счастья, да... Весной Жак заболел пневмонией и после госпиталя получил отпуск на поправку здоровья - месяц, а может, и больше, не помню. После разлуки мы особенно ценили эту возможность побыть вместе. А летом я по приглашению Наташи Штейнбух поехала в Ейск, где она работала в санатории. Ни Ейск, ни море, тем более Азовское, меня особенно не привлекали. Тогда мне всё было немило, а тут - общение с Наташей, беззаботная жизнь.
Но очень скоро я получила письмо от Жака, что он выслал мне 30 рублей (я почему-то запомнила эту цифру) - гонорар за статью о Н.Тихонове, напечатанную, кажется, в журнале "На литпосту", и просит приехать в Грозный. Я, конечно, помчалась в Ростов и в тот же день уехала в Грозный. Вопрос жилища решался легко: у Жака там были два дяди, и у одного из них он поселил меня, выбрав тётю Хасю, жену дяди Сани, как более симпатичную. С их сыном, способным журналистом Карлом (потом он стал Николаем), по-домашнему - Колюней, очень дружила Раха (это он познакомил её с будущим мужем Павлом Барсуковым), и мы встречались с ним в Москве. Мои родители, конечно, не могли одобрить эту поездку, она их шокировала. Но не спорили, очевидно понимая мою твёрдую позицию. Их молчаливое порицание выразилось только в том, что мой внимательный и заботливый папа не поехал меня провожать...
В дороге у меня было знакомство с немцем - специалистом, приехавшим работать в Грозный (тогда это практиковалось). Он очень обрадовался возможности поговорить на родном языке и, может быть, надеялся продолжить знакомство. Но его надежды сразу развеялись, когда я прямо со ступенек вагона попала в объятья худенького невзрачного очкарика - солдата. Это была очень счастливая неделя. Мы виделись каждый день: товарищи-однополчане уступали ему билеты в театр, дающие право на увольнение.
В театре мы иногда для приличия появлялись, но долго не выдерживали. Родные меня приняли очень тепло, что нам даже немного мешало: ведь нам не хотелось тратить время на сидение за семейным столом. Это понимал только дядя. Когда на один вечер ему поручили нас опекать, он ушёл в свою комнату и сказал тёте потом (она его упрекала, что он нас не поил, не кормил): "Я думал, так будет лучше..." Один раз, гуляя по городу, мы проголодались, но предпочли забежать в какую-то столовку (такую, как блестяще описана у Ильфа и Петрова). И вдруг подавальщица оказалась соседкой тёти. Она нас узнала и доложила потом тёте, которая была оскорблена не столько за себя, сколько за своё угощение, которому мы предпочли столовский кисель. Надеюсь, что милая тётя Хася приняла наши извинения и объяснения. Там, в Грозном, впервые было произнесено непривычное слово "невеста" - иначе трудно было объяснить мою роль.
А потом я вернулась и стала ждать уже скорого и окончательного возвращения Жака. Было уже твёрдо решено, что сейчас же после его приезда мы поженимся, и он будет жить у нас. Я ждала его возвращения напряжённо и нетерпеливо, ведь известно, что в пути самое трудное - это последние минуты. И вдруг выяснилось, что при подготовке к экзаменам на командирское звание была допущена какая-то ошибка, не предусмотрели экзамен по тактике, и поэтому их всех задерживают ещё на полтора-два месяца. Я восприняла это как тяжёлый удар судьбы - наверно, ещё не знала, что такое настоящие удары. Впрочем, ещё раз могу сказать, что судьба была ко мне милостива...
Ярко помню, с какой завистью (доброй завистью) я смотрела на Раху и Павла, когда они вечерком забегали ко мне на работу - шла горячая подготовка к Октябрьским праздникам. У них тоже было всё решено, они поженились через несколько дней после нас, и в корзине цветов, которую они нам прислали, была короткая записка: "Очередные..." И вот они были вместе, а мне ещё ждать...И не приходило, не могло тогда мне прийти в голову, как трудно сложится их жизнь, как недолго они будут счастливы: Павел быстро продвигался по комсомольско-партийному пути, у него для этого были все данные и самозабвенная преданность делу, которому он служил. Когда Раха удивилась, что он уезжает в командировку в последние дни перед её родами, он, в свою очередь, удивился: "Но я же не могу ставить свои личные интересы выше общественных!" Его взяли в октябре 1937-го - он был референтом в обкоме партии Хабаровского края. Дали 10 лет без права переписки - потом мы узнали, что это означало. Официальная дата смерти - апрель 1938-го.
Рахе удалось уцелеть - наверно, потому, что она в это время была не там, на Дальнем Востоке, а в Ростове (маленький Воля плохо переносил дальневосточный климат, и Павла обещали отпустить). Раха сумела преодолеть все трудности и вырастить доброго, хорошего (может быть, даже слишком доброго) сына - преподавателя истории. Сейчас, когда разница в возрасте между ним и мной (32 года) если не стёрлась совсем, то меньше чувствуется, он стал для меня одним из самых близких людей.
Но вернёмся в 1929 год. Ноябрь и декабрь, так пугавшие меня, всё же прошли, и подошёл 1930-й год, один из самых важных в моей жизни. Я встречала его у Кессенихов в библиотечной среде. А утром пошла прямо на работу: тогда Новый год считался почему-то церковным праздником и был рабочим днём. Очень скоро туда пришёл мой неутомимый папа (он всегда возмущался, если написанное письмо оставляли лежать до утра, а не шли сейчас же опускать его) и принёс телеграмму, что вечером приезжает Жак!
Мы назначили регистрацию на 7-е января. Мне трудно назвать это событие свадьбой, так как теперь под этим подразумевается шумное празднование с машинами, кольцами и многими-многими гостями. Ничего этого у нас не было. И время было не такое, и нам ничего этого не хотелось. Мама, правда, настояла на том, чтобы мне сшили светло-кремовый костюмчик из шелковистого материала. Жаку срочно был куплен пиджачок, который у нас носил название "смокинг". На этом основные приготовления закончились.
7 января, как известно, первый день Рождества. Но тогда никто об этом не думал и не помнил, и только через много лет мы почувствовали, что в этот день не всегда поймаем торт. В ЗАГС (он помещался на Красноармейской между Семашко и Подбельским и был весьма неприглядным) мы с Жаком пошли пешком без всяких свидетелей. Скучная женщина записала наши данные, осведомилась деловито (и поверила нам на слово), нет ли у нас венерических болезней, встала и сказала таким же скучным голосом: "Поздравляю вас с законным браком, печать поставите в регистратуре".
Но это нас не огорчило.
И пошли мы с ним вдвоём, как по облаку,
но не в ироническом смысле, как у Галича, а в истинном.
А дома нас ждали мои и его родители (больше мы никого не звали, так как трудно было установить границы, а нам не хотелось, да и невозможно было их очень расширять). Посидели, пили какао, ели (не помню, было ли вино) какие-то вкусные вещи, купленные накануне в изысканном магазине, пошутили: отец Жака сказал, что невеста с изъяном - не выносит молочных пенок, но вынужден был смутиться при напоминании о сливочном масле, которого не выносил Жак.
Не знаю, полагались ли тогда три выходных дня по такому поводу (потом так было), но Жак ещё не работал, а я накопила себе отгулы. Тогда это было просто: учреждения работали на непрерывке, и каждый имел свой выходной день, причём неделя была пятидневная. Прежде чем вернуться к нашей обычной неделе, были испробованы разные системы: и шестидневка с выходными 6-го, 12-го, 18-го, 24-го, 30-го, и пятидневка с выходными соответственно 5-го, 10-го и т.д. Потом работали на непрерывке. Но это продолжалось недолго: уж очень было много неудобств: работать приходилось всегда неполным составом, часто нельзя было использовать очередной выходной - то срочная работа, то совещание и т.п. И выходной откладывался. Но тогда, в январе 1930-го, года мне легко было заработать три выходных дня, и мы известили друзей, что в эти дни будем дома. Приходили кто когда, приносили цветы, радовались.
На третий день Жаку уже захотелось конкретного дела. Мы пошли к ним домой, забрали его книги и начали их разбирать и устанавливать.
Так и началась наша долгая семейная жизнь.

@темы: Воспоминания

---

Мемуары. Глава 7. МОИ УВЛЕЧЕНИЯ. (1923-1925)

Жак - человек моей жизни.
Друзья разных лет - Людмила, Маруся,
Муся и Таня. Раха, Доня, Воля, Алка.
Синтетисты. Защита диплома.
Начало работы в библиотеке.

С лета 1923 года постепенно начинался новый, решающий период моей жизни. Но прежде, чем перейти к главным событиям, определившим всю мою жизнь, расскажу о двух лирических эпизодах.
Первая встреча с Николаем Семёновичем Винниковым, крепким, не похожим на наших хрупких ребят, парнем (кажется, он был казаком, во всяком случае жил в какой-то станице), относится ещё к 1919-му году, когда Женя был в белой армии. Как я уже говорила, он служил в Новочеркасске (или под ним), и заболевших почему-то привозили для госпитализации в Ростов. Ребята из части охотно принимали поручение сопровождать больного, чтобы побывать хоть денёк дома. Когда наш Женя отвозил заболевшего тифом Николая, он не сдал его, как было положено, в эвакопункт на вокзале, а привёз его к нам домой, чтобы переночевать и утром устроить в хороший госпиталь.
Об опасности заражения тогда как-то не думали, может быть, и потому, что эта опасность была повсюду. Утром ему удалось положить Николая в тот госпиталь, который помещался в нашем училище и в котором лежал он сам. После этого Женя уехал, поручив товарища нашим заботам. Кажется, я пару раз забегала в госпиталь, передавала записки и какие-то продукты (их тогда уже было мало). После выписки ему дали отпуск, и он до отъезда домой прожил несколько дней у нас. Я мало общалась с ним, у меня были свои дела, свои друзья. Но мама, смеясь, говорила, что он провожает меня глазами и всё время спрашивает, когда я приду. Он тогда был типичный "жмурик" (так почему-то называли выздоравливавших тифозников): слабый, немного растерянный, какой-то простодушный.
Надо сказать, что я совсем не была покорительницей сердец. И это меня не огорчало, в тех немногих случаях (с Милей Канторовичем, с этим Николаем), когда я не могла ответить на расположение ко мне, я себя чувствовала виноватой и очень огорчалась.
Потом Николай уехал, и я ничего о нём не знала и не думала. Через два-три года он вдруг появился, уже не помню, как и когда он нас разыскал, и сообщил, что живёт в Азове, женат, у него маленький сын. Даже уговорил меня (это было летом) съездить с ним на пароходе на пару дней к ним. Жена оказалась ростовчанкой, очень приятной и весёлой (кажется, она была музыкантом), и всё было хорошо. А через некоторое время я узнала (кажется, от его жены, впрочем, не помню), что ребёнок умер, они разошлись, и Николай живёт в Москве.
Осенью 1924 года он приехал в Ростов в длительную командировку для организации какой-то переписи железнодорожного ведомства, где он работал. Он жил в Ростове месяца полтора, и тут я впервые увидела, что такое ухаживание - у наших мальчиков для этого не было ни навыков, ни материальных возможностей. А тут были и билеты в театр, и катание на санях с извозчиком, и попытки застегнуть мне боты (тогда сапоги ещё не были приняты как зимняя обувь - были калоши и суконные боты) и т.д. Он встречал с нами Новый год у Наташи Штейнбух, которая была уже замужем за Витольдом Дзиковским, и жили они в одном из корпусов мединститута. Мне было поручено купить вино, для чего привлечь и Николая. Мы вместе с ним пошли в магазины, и тут он готов был все положить к моим ногам. Вместе с нами встречали и наш Женя с женой. Они уже вернулись из пермской ссылки в Москву, где им было разрешено жить, и приехали к нам повидаться. Их московскую комнату сохранил и сейчас же освободил наш чудесный товарищ Серёжа Климов (Женя Кошелева меня всё убеждала выходить за него - правда, не согласовав это с самим Серёжей, но это всегда у нас весело обыгрывалось).
Встреча прошла уютно. Потом Николай в пустой аудитории усиленно звал меня к себе в Москву. Но помню, что в этой длинной беседе он после лирических излияний (или в промежутках) высказывал такие оппозиционные взгляды, что, я думаю, годы репрессий не прошли для него благополучно.
Потом мы увиделись ещё в 1927 году. Я была в Москве на совещании библиотекарей (там очень неплохо выступала Лилина, жена Зиновьева) и решила зайти к нему, заранее представляя себе романтическую встречу. Правда, я не учла некоторых обстоятельств: после своего отъезда из Ростова в январе 1925 года он прислал мне несколько пылких писем. И когда мама в конце 1925 года поехала в Москву познакомиться с Норочкой, родившейся 3 июня 1925 года, она с ним связалась, он проявил к ней усиленное внимание и предложил ей пойти с ним в театр. Но когда она честно сказала ему, что у меня появился Жак, он больше не пришёл и в театр её не повёл. И больше мне не писал. Когда я, наивно представляя себе романтическую встречу, вошла в его комнату (в большой коммунальной квартире), он познакомил меня со своей женой! Я не помню ни её, ни своего недолгого визита. Но на другой день он пришёл на совещание, и весь перерыв мы бродили по бульвару (кажется, Цветному), и он сказал мне, что ещё не поздно всё переиграть. Больше я его не видела и ничего о нём не слышала.
Другой эпизод был короче, но больше меня затронул. В конце декабря 1923-го года я поехала в Пермь повидаться с двумя Женями, которых очень любила. Собирали меня, как в полярную экспедицию: мама сшила специально башлык из чёрного сукна с жёлтеньким кантом, который, кстати, мне очень нравился и, говорят, очень шёл. В моём детстве мальчики носили башлыки, а девочки - поверх шапочек - пуховые платки. Но в те годы жили по пословице "голь на выдумки хитра". Приспосабливались, перешивали, перелицовывали старые вещи. Я шутливо упрекала маму, что она мало уделяла времени своим нарядам и у неё был маленький запас для перешивания.
Я ехала в Пермь через Москву, где Женины друзья передавали через меня горячие приветы и какие-то подарки. Была я в тот приезд и у Георгия Шторма, поэма которого "Карма-Йога", посвящённая популярному тогда среди нашей молодёжи Рудольфу Штейнеру (меня это увлечение не коснулось - я философией не интересовалась), имела в нашем кругу большой успех. И я тоже повторяла строчки:
Медленно жгучей лавой
Пустыня плавила мопса,
Тяжкие горы славы
Влачили рабы Хеопса.
Но, честно говоря, философского смысла этих глав, особенно последней, не понимала. Впоследствии Шторм стал известным писателем, но писал он не сложные философские поэмы, а исторические романы. А тогда я даже не знала, что Шторм был одним из учителей моего Жака.
Из Москвы я уехала в морозную даль и почувствовала это уже на следующее утро, когда неосторожно схватилась без перчатки за металлический поручень на площадке вагона... Это было ощущение сильного ожога.
Приехала, добралась до нужного домика на тихой снежной улице в глубине дворика и узнала от хозяев невесёлые новости: ребёнок с матерью в больнице, отец пошёл их проведать. Потянулись тревожные дни. Я немного хозяйничала, бегала в больницу, знакомилась с городом. Новый год встречали с хозяевами - скучной семьёй мелкого чиновника. И тогда я познакомилась с новыми друзьями Жени, семейной парой Гуревич, немолодыми людьми с твёрдыми убеждениями и уверенностью в том, что их ещё признают. И Андреем Герценбергом - московским студентом из культурной семьи. Мать его была француженка, отец женился, работая в Париже в каком-то представительстве. Андрея сослали в Пермь за неосторожное и слишком активное поведение на студенческом собрании, посвящённом суду над левыми эсерами: мальчики заявили, что не могут голосовать за резолюцию, им предложенную, пока не услышат доводы обеих сторон. Поэтому они хотели бы выслушать не только представителей правительственной партии, но и партии левых эсеров. За это Андрей и был выслан в Пермь - повторяю, времена были ещё гуманные. Когда он ещё был в заключении в Москве, его мать с ужасом рассказывала, что её "Андре за решето!"
Андрей был, несомненно, интересным человеком - начитанным, культурным, остроумным. Он часто бывал у нас и произвёл на меня большое впечатление. Ко мне он особого интереса не проявлял, да и я, как мне казалось, держалась индифферентно. Но, очевидно, чем-то себя выдавала, так как мой наблюдательный брат сказал папе (папа ездил летом 1924 года навестить их - тогда Женя маленькая подкупила его заботой о муже): "Они обе влюблены в Андрея - и Мирочка, и Марочка". Марочка была молодая женщина, их знакомая ещё по Москве, которая тогда жила с ребёнком в Перми и занималась, главным образом, розыском мужа для взыскания алиментов. Я её там не видела - может быть, она приехала позже. Когда я вернулась в Ростов, у нас началась переписка (конечно, не по моей инициативе - я даже в юности не одобряла Татьяну Ларину). Письма его были изящны и остроумны, он рассказывал о своей жизни и о моих родных ("Евгения Ивановна принята в члены профсоюза, очень горда и требует, чтобы мы курили ей фимиам, а папиросы оставляли для неё"), без всяких лирических намёков. Но заканчивались они всегда так: "Целую Ваши руки". Я считала это просто хорошим тоном. Правда, один раз, прислав два письма одно за другим, он объяснил, что хотел лишний раз написать эту концовку... И только перед отъездом из Перми (у него срок ссылки кончался раньше), уезжая куда-то на север, кажется в Усть-Сысольск (оказывается, так до 1930-го года назывался Сыктывкар), куда за это время успели выслать его родителей, он прислал мне большое письмо, в котором уже говорил (сдержанно) о своём отношении ко мне, о том, что концовка его писем была не формальной... И тут же добавил, что если это мне неприятно, я могу в своих письмах об этом не упоминать. Не помню, что именно я ему ответила, но знаю, что ждала с удовольствием дальнейшего развития событий.
Но... через некоторое время приехали, как я уже говорила, наши Жени, и брат, между прочим, сообщил, что Марочка ждёт ребёнка от Андрея... Как он потом рассказал, Андрей заболел, лежал один, и Марочка его навещала. Может быть, это был случайный эпизод, но он после этого не считал себя вправе продолжать переписку со мной. Не могу сказать, что я уж очень тяжело пережила крушение надежд, но была, конечно, огорчена. И только потом поняла, что это был самый удачный выход. Об Андрее я тоже ничего больше не знаю. В Москве он как-то появился, но ребёнок у Марочки рос без него, и связь с ним прервалась. Не удивлюсь, если и для него 37-й год добром не кончился.
Теперь, после всех отступлений, перехожу (с опасением - как это у меня получится) к главной линии моей жизни и событиям, определившим её направление и смысл. Я хочу рассказать о том, как вошёл в мою жизнь Жак - человек моей жизни (выражение Т.В. Ивановой - жены Всеволода Иванова). Только полюбив Жака, я поняла, что всё предыдущее - и совсем ещё наивное, хоть и долгое увлечение Лёней Лимановым, и другие мимолётные встречи - было только предвестьем настоящего. Я прожила с Жаком всю жизнь, любила только его одного и сейчас живу главным образом воспоминаниями о своей счастливой жизни. Он дал мне радость и полноту семейной жизни, дал хорошего сына, возможность взять к себе дочку, дал чувство самоутверждения - столько хороших слов мне было сказано и в разговорах, и в стихах.
В августе 1942 года, когда мне пришлось с семьёй уехать в Мелекесс, а он оставался с госпиталем в самой горячей точке, в Камышине под Сталинградом, он прислал мне прекрасное и страшное "исповедальное" письмо, полагая, что он там не уцелеет. И в этом письме были строчки, которые могут дать сознание не зря прожитых лет и силы на дальнейшую жизнь - без него, без постоянного ощущения его ласки и заботы. "...Ты для меня, по крайней мере, единственная и лучшая из всех женщин, и из всех друзей ты единственный человек, с которым особенно легко и радостно жить, работать и, если надо, умереть." И хотя и до, и после у него бывали краткие и лёгкие увлечения, я их выдерживала, и всё потом налаживалось. А последние годы, когда я уже не работала и была целиком (кроме хозяйства) занята его работой, были особенно счастливыми.
Конечно, можно любить человека и другой специальности, но общая работа, общие интересы - это особенное счастье. Поэтому я особенно ценю надпись на книге "Пять граней":
Здесь каждая строчка
На каждом листочке
Нашей любовью порождена:
Мною придумана,
Вместе обдумана
И высочайше утверждена. (17.06.71)
Наша жизнь знала очень трудные времена: были и полуголодные периоды, были годы постоянного страха (37-й и др.), когда кольцо вокруг Жака смыкалось всё теснее - был взят (в ту же ночь февраля 1935 г., когда арестовали мужа Веры Пановой, Бориса Вахтина) и погиб его друг Валя Вартанов, какое-то время отсидели воспитанники Жака - деткоры "Ленинских Внучат" Соля Гурвич и др. Я всё время боялась за него.
Один раз мы решили почистить наш архив, но, опасаясь, что нас застанут за этим занятием, взяли портфель с бумагами и ушли в комнату Рахи (она была тогда с мужем на Дальнем Востоке). Возвращаясь, мы выбрасывали клочки порванных бумаг и брошюр (мы обнаружили у себя даже какую-то старую работу Троцкого) понемногу в разные урны - опять же, боясь привлечь чьё-нибудь внимание большой партией мусора.
Потом были война, эвакуация. Было постоянное сознание опасности нашего социального происхождения - мы оба были детьми коммерсантов; пребывание моих братьев за границей тоже как-то отражалось не только на моей жизни, но и на судьбе Жака и даже Серёжи... После войны начал развиваться государственный антисемитизм: Серёжу, абсолютного отличника, при распределении вызвали последним и, записав за ним Ленинград, потом отменили это распределение и предложили... Сызрань.
Повторяю, трудностей было много, но мы преодолевали их ВМЕСТЕ. И никогда материальные трудности не отражались на наших отношениях, не были предметом ссор и разногласий. Никогда не стоял вопрос, кто в семье у нас главный... И мне было смешно, когда некоторые друзья считали, что командую я. Хотя Жак сам когда-то написал:
Книжками, мной и даже выручкой
Распоряжается только Миррочка!
Но это было шуткой. Он очень считался с моими желаниями, очень хотел меня порадовать, но во всех серьёзных делах я полагалась на него. А вообще все решалось вместе, и друзья были общие.
Когда мы поженились, то наши друзья очень этому радовались, хотя мне передавали, что были и такие отклики: "Он талантливый, что он в ней нашёл?", и другие: "Как она могла за него выйти - он же некрасивый?"
А мы были счастливы. Мою маму очень смущал его возраст - я старше его на три с лишним года. Она мне говорила: "Ты будешь стареть, а он только мужать будет". На что я резонно заявляла, что, мол, когда это будет, а сейчас мне хорошо. И я, обычно легко уступавшая маме (я её очень любила, и она, очевидно, была по характеру сильнее меня), на этот раз проявила такую непреклонную волю, что мама отступила. А потом сама оценила Жака и привязалась к нему. И в 1942-м году, в Мелекессе, умирая в трудных бытовых условиях, она говорила, что, если бы с нами был Жак, он бы что-нибудь придумал для облегчения жизни.
Как ни странно, я никак не могу вспомнить, когда именно и как я с Жаком познакомилась (я не очень люблю общепринятое, вернее, семейное сокращение его имени "Биня" и чаще всего называла его Жаком и Жачиком, пользуясь тем, что это тоже имя). Он мне рассказывал, что меня ему показал ещё на1-м курсе, в 22/23-м учебном году, его друг Борис Чирсков, будущий кинодраматург, переехавший позже в Ленинград (автор сценариев "Хождение по мукам" в первой экранизации, "Чкалов", "Зоя" и др.). Это было на лекции по анатомии и физиологии, которую читал нам проф. Цитович в одном из зданий мединститута. Когда я вошла, Борис Чирсков сказал Жаку: "Посмотри, какая девочка! Какие косы!" - я тогда носила косы, опущенные вперёд, на грудь.


И две косы в беседе тихой
Сошлись на грудь, через плечо
("Портрет", 30.11.24).
Он это запомнил, но не обратил на меня особого внимания, он тогда, наверно, уже был увлечён Людмилой Кормилиной. Людмила, ставшая потом моим большим другом (одним из самых-самых близких), хотя мы с ней общались тесно только года четыре (после окончания университета она уехала в Москву, а в 1938 году умерла), была очень яркой личностью. Она была разносторонне талантлива: писала стихи, рисовала, у неё, несомненно, были артистические способности. Она была умна, склонна к философским рассуждениям (чего я абсолютно лишена, так же как и талантов). Мы с ней были очень близки, несмотря на то что Жак отошёл от неё ко мне. И хотя она считала, что они были только друзьями, ей, по моему убеждению, это всё же было больно.
Кроме того, мы с ней расходились в основных взглядах: Людмила была глубоко религиозным человеком. Это было связано не только с воспитанием (её отец был священником в Ессентуках, в церкви Св. Пантелеймона), это было связано и с её философскими воззрениями. И ещё большую роль сыграли гонения на религию, которые тогда уже обострялись. Отец её, очень честный и добрый человек, не любивший преподавать закон Божий, так как для детей это скучная обязанность, не любивший крестить евреев, потому что они идут на это не по убеждению, а вынужденно, был сослан на несколько лет. И для Людмилы её религиозность стала не просто убеждением, но и подвигом.
А я бездумно, без теоретического обоснования просто не чувствовала потребности в высшей силе. Считаю, что нравственность должна быть в самом человеке, без приказа сверху, без запугивания. И когда Людмила шутливо мне говорила, что докажет мне свою правоту в загробной жизни, я ей отвечала: "Но ведь мы там не увидимся, ты попадёшь в рай, а я..." На что она уже серьёзно отвечала, что судить меня будут не по ошибочным суждениям, а по моим делам.
Вокруг Людмилы образовался небольшой кружок девушек, близких ей по взглядам и находившихся под её влиянием, они собирались по воскресеньям, читали, кажется, Евангелие, беседовали. Жак некоторое время тоже участвовал в этих беседах, но довольно быстро отошёл от этого, к моей радости. Впрочем, и подруги Людмилы тоже не оказались стойкими в своих убеждениях.
Но Людмила была верна им до конца. Нашим с ней отношениям это не мешало. Вот через Людмилу я, наверно, и познакомилась, а потом подружилась с Жаком. Я его, кажется, знала в лицо - он был активным студентом, выступал на семинарах, читал стихи. Но мы не были знакомы. Людмилу я тоже знала только в лицо. Она вспоминала, что увидела меня, когда я ждала профессора, чтобы сдавать логику, и я ей показалась такой милой, что она даже подошла ко мне пожелать удачи. Летом 1923-го года мы с мамой лечились в Ессентуках (у нас обеих был холецистит). И неожиданно встретили на улице Людмилу, которая приехала домой на каникулы. Я обрадовалась ей, как будто в чужом городе встретила родного человека. Потом несколько раз была у неё дома, заходила с ней в церковь, где шла подготовка к престольному празднику. И даже позавидовала той дружной увлечённости, с которой молоденькие девушки украшали церковь цветами. Я невольно подумала, что в наших клубах такого не бывает. После этого Людмила в Ростове стала бывать у меня, и началась наша дружба. А с ней, естественно, стал бывать и Жак. Правда, для начала я сделала один необдуманный шаг: встретив Жака в Ростове, я передала ему привет от Людмилы, хотя она мне этого не поручала. Я просто в такой форме сказала, что я её видела. А он придал этому привету особое значение.
Вот тогда, с осени 1923-го года и началась, очевидно, наша дружба, потихоньку развивавшаяся и окрепшая в 1924-м году.
В число моих друзей постепенно вошли и подруги Людмилы - Маруся Светашева, её землячка, учившаяся на математическом факультете (она потом жила не в Ростове, но крепкая связь - и письменная, и при её приездах - у нас сохранялась до её смерти), Муся Котляревская, потом Савкина, филолог, а впоследствии - библиотекарь. С ней мы после многих лет перерыва - сначала она уезжала, потом мы как-то не сразу встретились - снова подружились в конце 60-х и уже крепко дружили с ней и её взрослой дочерью Таней до самой их смерти (Таня умерла раньше). Это была уже третья - и последняя - группа друзей после школьной и "домшкольничьей". Позднее тоже появлялись друзья и по работе - З.С. Муратова, З.С. Живова, В.Т. Ермолина, и по писательской линии -В.Фоменко и особенно его жена Шурочка, но это уже были отдельные люди, хотя и хорошо знавшие друг друга, а не группы. В числе близких друзей были и родственники - особенно мы дружны были с сёстрами Жака - Доней и Рахой, а сейчас с сыном Рахи Волей (несмотря на тридцатилетнюю разницу в возрасте). И большим другом стала для меня Алка Ханутина, ближайшая подруга Лёли.
Познакомившись с Жаком, я вскоре узнала, что он руководит кружком молодых поэтов (ещё никем не признанных), в которую входит студент Гейсик Рыскин (впоследствии известный библиограф), Миша Обухов, ставший потом профессиональным писателем, так же как и поэт Гриша Кац, погибший на фронте. Были там и журналист Женя Безбородов, также погибший в 1941-м году, Гриша Рафалович, Давид Гринберг, Петя Кальницкий - они выбрали себе более спокойные профессии - экономистов и бухгалтеров.
Гриша Кац стал нашим другом, мы были тесно связаны с его первой женой Олей Мюллер и до сих пор связаны с его сыном Мишей. Но с самим Гришей после смерти Оли (она умерла от туберкулёза в 1929-м году,24-х лет) у нас отношения очень осложнились.
Заседания кружка, носившего название "синтетисты" (к стыду своему, я так толком и не разобралась в программе, давшей кружку это название - речь шла, конечно, о синтезе, но я не поняла, в чём это выражалось), проводились еженедельно, в определённые дни сначала на квартире у Рафаловичей, а потом, после того как мы познакомились, у нас ( а порой и у Жаков ).
Мои родители, всегда отзывавшиеся на такие предложения, жили тогда в большой, второй комнате, а мы сидели в первой за большим столом. Читались и обсуждались стихи участников кружка, велись литературные разговоры. Кроме самих поэтов, приходили и девушки - кроме меня, всегда бывала Людмила (но свои стихи она почему-то не читала), моя сокурсница Фанни Дубровская и старая подруга (времён "Дома Школьника") Бэлла Плотникова. Нам тоже давалось право участвовать в обсуждении стихов. Эта группа (правда, не совсем в полном составе) запечатлена на фотографии, под которой в моём альбоме есть подпись Жака: «Вот девушки, а вот - поэты, субъекты и объекты творчества!».
Кроме того, Жак написал удачные стихотворные характеристики всех участников, и девушек тоже. А "портрет" Жака написал Давид Гринберг, немного неуклюже:
Прочитаны строки поэтом
И первое слово за ним (?):
Блеснув сквозь очки приветом,
Стоит - и непобедим.
Кружок работал дружно, и всем было интересно. Но он закончил своё существование (кажется, в 1926-м году), вернее, его прикончили. Литературовед, профессор Александр Гербстман напечатал в ростовской газете статью о литературной жизни Ростова, в которой неосторожно (конечно, с самыми лучшими намерениями) рассказал о нескольких литературных кружках: "Зелёной лампе" (такой был, и мы даже знали кого-то из его членов, но связи не имели) и синтетистах. После этого Жака немедленно пригласили на беседу в дом N 33 по ул. Энгельса... Времена были ещё гуманные... Его подробно расспрашивали о деятельности кружка, о его программе и потом "дружески" заметили, что, поскольку идейных разногласий с РАППом у кружка нет, то вряд ли он нужен. И кружок внял "дружескому" совету и самораспустился.
Мы с Жаком и Людмилой вместе учились, вместе участвовали в кружке, и дружба наша крепла. Мы обычно вместе возвращались из университета: сначала отводили меня, потом Жак провожал Людмилу вниз по Ткачёвскому до улицы Красных Зорь и шёл домой на Старо-Почтовую. Дружба крепла, а я понемногу начала ощущать, что меня к Жаку тянет всё больше и больше и что при всей любви к Людмиле и признании её "первородства" я где-то в далёких глубинах сознания к ней его ревную. Я это обычно замечала на собраниях кружка, когда Людмила поднималась, чтобы уйти (она жила у своей, довольно противной, тётки, которая требовала возвращения к точно назначенному часу), и Жак обязательно шёл её провожать... И каждый раз я это болезненно воспринимала, хотя сама себе в этом не признавалась. Но, проводив её, Жак возвращался, и заседание продолжалось. Однако постепенно и его потянуло ко мне, может быть, потому, что я, по выражению Шуры Коникова, ближайшего друга Жака, была вся земная (так он написал Жаку в 1926-м году при первом знакомстве со мной в Ленинграде), а Людмила была уж очень возвышенная. После мучительных колебаний он сам сказал об этом Людмиле, и она это приняла. Летом 1925-го года он мне писал в Сочи, где я с мамой отдыхала, горячие письма, на которые я отвечала сдержанно. Но когда он, боясь мне докучать, предложил больше не писать о своих чувствах, я испугалась.
А когда мы вернулись, он встретил нас. Мы с ним вышли погулять, и тут же, за углом, на Ткачёвском, всё было выяснено. К этому времени я уже закончила университет, хотя и не защитила дипломную работу. Но, опять же, тогда порядки были нестрогие, и я защитилась только в 1928-м году, после чего получила диплом, напечатанный в типографии по индивидуальному заказу на ватманской бумаге большого формата. Тема моей работы была "Опыт анализа сюжетного построения художественной детской книги". Работа эта не сохранилась (в военные годы у нас погиб и весь архив, и вся библиотека), помню только, что для анализа я брала повести Чарской, "Приключения Тома Сойера" Марка Твена и другие любимые мной повести для детей среднего возраста. Советской книги такого уровня я тогда не нашла.
В это же время защитился и Жак, закончивший свою работу позже (ведь он и поступал позже, в 1922-м году, прямо уже на педагогический факультет Северо-Кавказского университета). Его работа называлась "Принципы оценки детских книг (первый период теории и критики детской литературы в России от Белинского до Н.В. Чехова)". Н.В. Чехов был известным тогда деятелем в области детской литературы, связанным с Институтом детского чтения, и мне удалось в 1929-м году, будучи на каком-то совещании, показать ему работу Жака и получить очень одобрительный отзыв. Но эта работа тоже не сохранилась. Над дипломными мы работали потихоньку и взялись за них в усиленном темпе только тогда, когда нам был поставлен последний, очень близкий срок. Мы вряд ли успели бы, если бы наш общий руководитель, профессор Алексей Василькович Миртов, не подсказал нам хитрую уловку: мы принесли в канцелярию папки с чистыми листами бумаги и заполненными титульными листами и сказали, что профессор просил немедленно передать работы ему на отзыв. В канцелярии зарегистрировали "работы" и оставили их нам. А мы взялись за них в пожарном порядке. До этого мы спокойно занимались библиотечной работой (Жак и раньше совмещал работу с учёбой), поэзией и радостью общения. Вопрос о будущей совместной жизни нами уже был решён (мы всегда помнили и отмечали для себя день 28 декабря как нашу негласную помолвку), но откладывался до возвращения Жака из армии, которая ему предстояла. И мы даже не очень страдали от этого, так как все свободные часы проводили вместе. А когда осенью 1925-го года я поступила на работу, судьбе в лице Зинаиды Семёновны Муратовой угодно было направить меня в ту самую библиотеку "Памяти декабрьского восстания", где работал Жак. Правда, я приходила с утра, когда открывался детский отдел, а он работал со взрослыми читателями во вторую смену, но часть времени мы были вместе. А по воскресеньям рабочие часы вообще совпадали. Жизнь наладилась, образовался круг друзей, куда вошли и новые, и, частично, старые: Наташа Штейнбух, Бэлла Плотникова... Причём друзья были общие.
В 1926-м году Людмила уехала в Москву, и встречи стали редкими, но была переписка, и дружба сохранялась. В эти годы были передвижения по работе: З.С. Муратова, руководившая работой всех детских библиотек города, забрала Жака в коллектор, где он стал её помощником. А меня перевели сначала в Кольцовскую библиотеку (где когда-то я начинала свой путь к профессии), а потом уже на заведование детским отделом (впрочем, я там была единственным работником). Туда ко мне приходила помогать - читателей было очень много - младшая сестра Жака, Доня (она на 10 лет моложе меня), с которой мы скоро подружились на всю жизнь. Она тоже стала потом библиотечным работником, но более высокого класса.
Вообще семья Жака меня приняла тепло, и мне никогда не приходилось жалеть, что у меня 4(!) золовки. Недаром одна из них, Доня, пела частушку:
Сестрица моя,
Сношенька родимая!
Хоть золовушек четыре,
Всеми ты любимая!
И Жак стал своим в нашем доме. Жили мы дружно, интересно, увлечённо. И мама даже как-то участвовала в нашей жизни, ходила с нами иногда в кино и на литературные вечера, была даже на выступлении Маяковского в РАППе (это была встреча в каком-то зале, с выступлением молодёжи), где её лицо мелькнуло в кадрах кинохроники.
Очень весело, с выдумкой, с играми и шарадами проходили праздничные, именинные вечеринки. Быт стал легче, но ни в еде, ни в вещах не было у нас больших требований, и мы вообще мало обращали внимания на это.

@темы: Воспоминания

---

Вальпургиева ночь

Оказывается сегодня была Вальпургиева ночь!

В средние века существовало поверье, что Вальпургиева ночь является ночью пиршества ведьм во всей Германии и Скандинавии. Ведьмы садились верхом на метлы и слетались на горные вершины, где проводили время в диких пирах и плясках.

Вальпургиева ночь представляет собой то же самое, что и Бельтей, или Майский Канун, и отмечается ночью 30 апреля в ознаменование расцветающей весны. Название Вальпургиевой ночи связано с именем Святой Вальпурги, Уимбурнской монахини (Англия), приехавшей в Германию в 748 году с целью основания монастыря. Она умерла 25 февраля 777 года в Хайденхайме. Она пользовалась чрезвычайной популярностью, и ее очень скоро начали почитать как святую. В римском списке святых ее день - 1 мая.

---

С днем кукушки!

1 Мая – один из самых странных всемирных праздников. Даже его родословная ведёт своё начало с подавления чикагской городской полицией 1 мая 1886 года беспорядков, вспыхнувших во время демонстрации местных рабочих. Чикагские рабочие организовали забастовку и демонстрацию с требованиями 8-часового рабочего дня. Все это закончилось кровопролитным столкновением с полицией.

1 Мая у многих народов имело смысл, отличный от пролетарского. В Испании в этот день отмечают как праздник влюбленных и цветов, в Скандинавии и вовсе как день кукушки, в Нидерландах - фестиваль тюльпанов. Теперь и в России этот праздник лишен какой-либо политичности и является Днем Весны и Труда. Последний раз официальное празднование 1 Мая, как Дня солидарности трудящихся, состоялось в 1990 году. А теперь этот праздник стал частным делом каждого.

Сегодня этот некогда идеологический праздник, утратил свой политический характер, и каждый из нас по-своему встречает и отмечает 1 мая. Но до сих пор многие помнят легендарные «МИР! ТРУД! МАЙ!». И чтобы не стояло за этим лозунгом, пусть 1 мая всем нам принесет только радость (от труда), мир и май! С праздником, с Первомаем!!!

(с) по материалам электронных СМИ

---

Мачо

К вечеру после просмотра любимой мелодрамы «Ландыш серебристый», уговорилась я пойти к родителям. Иду, вся такая романтичная, деревья цветут, каштаны вопреки всем погодным условиям выпускают свечки…. Хорошо мне не смотря на отсутствие отопления и горячего водоснабжения.

Около остановки стоят молоденькие мальчик с девочкой, совсем еще подростки. Целуются, обнимаются, воркуют как два голубка, загляденье. Видимо мой романтичный вид и тупое любование сладкой парочкой, сподвиг горячего кавказского мачо попытать счастье. Идет он на меня бравируя всеми выпирающими частями тела:

- Хочешь также?

Уж не знаю почему, но в этот самый момент девочка лупит конкретную пощечину растерявшемуся мальчику и начинает его откровенно колотить.

- А ты вот так хочешь?

Мой неудавшийся «жОних», потерявшийся от бурного развития событий, нервно покачивает головой и мямлет:

- Не а, не могла подождать пяти минут….

Я до сих пор не могу понять двух вещей. Почему мачо решил, что ему хватит пяти минут, для того чтобы меня очаровать и за что девочка так излупила своего мальчика, губу он, что ли ей прикусил…



Еду обратно домой в маршрутке, у кого-то начинает звонит мобильник. Все бы ничего, если бы не мелодия звонка. Откровенное кислотное техно, которое намерено закачивают подростки в свои телефоны. Владельцем этого шедевра оказался грузный престарелый мент, сидящей на против…

Резюме: жизнь прекрасна и удивительна.

---

Георгиевская ленточка

Со 2 по 10 мая состоится всероссийская акция «Георгиевская ленточка». Эта акция состоится уже во второй раз. «Георгиевские ленточки» вновь появятся на улицах городов России, ближнего и дальнего зарубежья, как это было в прошлом году. «Мы хотим, чтобы она стала хорошей традицией, нашей общей данью памяти и уважения к ветеранам», – заявляют организаторы на официальном сайте акции, который называется «Наша победа». (с)

Разместите в эпиграфе дневника!

---

Мемуары. Глава 6. СТУДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ (1919-1922)

Окончание школы. Смерть Люси Кошелевой.
Поступление в университет. Болезни родных.
Установление Советской власти. Сыпной тиф.
Переселение на Садовую, 109. Анкеты.
Работа отца и моя.

В марте 1919 года я окончила среднюю школу. Произошло это совершенно неожиданно - впереди ещё были выпускные экзамены. Педагоги уже готовили кандидатов на золотые медали, предлагали некоторым пересдать отдельные предметы. У меня-то всё было в порядке - единственная угрожающая оценка (графическая грамота) была общими усилиями, моими и учительскими, доведена до необходимой четвёрки. Я могла спокойно заниматься, не уделяя этому слишком много внимания - дружить со школьными подругами и с новыми друзьями, чуть ли не каждый день видеться со своим Лёнечкой.
И вдруг в начале марта вечером я получила газету, небрежно её на ходу развернула и, проходя через столовую, прочитала и сказала окружающим: "А я уже кончила школу!". В газете был приказ правительства - мы же тогда жили самостоятельным государством с правительством в Новочеркасске - о досрочном окончании учебного года в связи с занятием школьных помещений под госпиталя... Неуспевающим давался какой-то срок для исправления неудовлетворительных оценок, а все переводились в следующие классы. Выпускники получали аттестаты. И числа тридцатого марта у нас был скромный вечер и раздача аттестатов. Происходило это уже на квартире директора - в здании училища, только вход с Богатяновского. А в здании уже разворачивался госпиталь, куда мне скоро пришлось ходить.
Дали нам аттестаты, сказали мне хорошие слова. Мария Гавриловна, моя первая учительница, сказала, что я оправдала её доверие.
И тут же мне позвонили ( не знаю, как меня там разыскали), что умерла Люся Кошелева, весёлая пятнадцатилетняя девочка. Первого января, когда мы большой компанией, обнаружив, что школа, где мы должны были провести время, заперта, пошли ко мне, она, сидя с подругой на подоконнике, заразительно, заливчато хохотала. Когда она заболела, врачи по стереотипу считали, что это тиф. Тогда уже началась эпидемия. И только когда появился гной, выяснилось, что это был абсцесс в ухе (недолеченное осложнение после скарлатины). Это была первая незакономерная смерть - бабушка не в счёт, хотя я и грустила... Но когда умирают старики, это огорчает, но не возмущает. Я об этом задумалась позже, когда почти одновременно умерли мой очень добрый, хороший, заботливый дед и трёхмесячный, ещё не живший ребёнок - Саша, сын моего брата Жени. Я тогда ездила к ним, была в больнице, когда он умирал, и пережила это очень тяжело. А смерть деда приняла как печальное, но естественное явление.
После окончания школы я не сразу решила, что делать дальше. У меня не было заранее подготовленного выбора дальнейшего пути. В школе я почти по всем предметам училась с интересом. Любила я и математику, особенно алгебру, и решение уравнений на меня в моменты волнений действовало успокаивающе, как потом кроссворды. Правда, Сергей мне потом говорил, что та математика, которая мне нравилась, не имела ничего общего с тем, чем мне пришлось бы заниматься на математическом факультете. Наверно, у меня не хватило бы воображения (так, кажется, говорил Гильберт).
Так или иначе, но после некоторого колебания я подала документы (тогда это было просто) на филологический факультет университета. Но первый год я фактически не училась - ни стране, ни мне было не до этого. Лето 1919 года у меня было очень тяжёлое. В личном плане - разлука ( ещё не окончательная) с другом: его отец, обладавший, очевидно, практическим умом, отправил его с ближайшим товарищем Саней Баткиным в Геленджик, чтобы укрыть от мобилизации в белую армию. Они прожили там несколько месяцев и, действительно, уцелели. У нас была лирическая переписка, которую я долго хранила, но в войну я, уезжая, сожгла почти весь архив, а что не успела, сожгли без меня. А моего брата Женю взяли в белую армию. Впрочем, я не убеждена, что он был настроен против этого, может быть, он романтизировал эту борьбу. Ещё раньше, до мира с немцами, когда фронт наш уже развалился, он с двумя товарищами, Володей Щепкиным и Костей Штейнбухом (братом моей подруги Наташи), добровольно уехал в какой-то ударный батальон. Потолкавшись там несколько месяцев, они вернулись, так и не повоевав. В 1919 году Женя служил в армии в Новочеркасске, куда я к нему ездила. Летом он заболел, приехал в Ростов (почему-то всех заболевших отправляли в Ростов) и лежал в нашем родном училище, куда я к нему бегала. У него был тяжёлый и долгий возвратный тиф. И в то же время в клинике лежал в сыпном тифе старший брат Виктор. Тогда эпидемия тифа охватила всю страну. И я до сих пор поражаюсь, как удалось уберечь народ от такой эпидемии во время второй мировой - Отечественной войны, когда передвигались такие массы народа. По работе в госпитале я знала, как строго за этим следили, но ведь было ещё гражданское население, ехавшее в теплушках, ночевавшее на вокзалах, жившее скученно, не имевшее ни горячей воды, ни мыла... А тогда болели очень многие. Мы даже узнавали переболевших по стриженым головам, по зверскому аппетиту и по какой-то наивной улыбке.
Брат мой работал в какой-то организации (кажется, земский союз), помогавшей госпиталям - он постоянно бывал там с какими-то ревизиями. Болел он очень тяжело, и как-то вечером нам (его жена всё время была около него, я бегала каждый день, приносила еду и лекарства) сказали, что положение безнадёжное. Но попросили не сидеть в коридоре, пообещав, что в критический момент нас вызовут. И действительно, ночью нам позвонили и сказали: "Приезжайте". И на вопрос "Успеем ли?", ответили: "Может быть, успеете". Мы приехали очень быстро - и жили недалеко, и извозчика поймали. И вдруг всё изменилось: дежурившая докторша (хорошо запомнила её фамилию - Нарецкая, хотя никогда её не видела, она, кажется, эмигрировала) взяла на свою ответственность применение какого-то противопоказанного средства (кажется, вливание физиологического раствора), после чего Виктор заснул, а когда пришёл в сознание - потребовал еды. А потом пошёл на поправку.
И в это лето у мамы тоже нарывала рука, ей делали операцию под общим наркозом. Так и прошло у меня это лето.
Не помню, были ли осенью 19-го года занятия в университете, но я туда, кажется, не ходила. Обстановка была тревожная. После успехов белой армии началось её стремительное отступление. Настроение было неясное, тревожное - чего нам ждать и что нам грозит...6-го января вечером мы (и Женя приехал в тот день) были у Кошелевых - это были именины Жени Кошелевой. И разговор всё время возвращался к повешенным на вокзале и на Садовой. Я сама их не видела, но Милик Канторович и все остальные были под страшным впечатлением и рассказывали о них. Утром 7-го стало ясно, что белые уходят, и Женя решил пешком добраться до своей части, но с полдороги вернулся, поняв, что части там уже нет, немного поспал и ушёл сам. Как потом он рассказывал, он случайно уцелел - на мосту через Дон была чудовищная давка. Потом он примкнул к какой-то отступавшей части, добрался с ней до Кавказской, заболел и был оставлен в госпитале. Там его немного подкармливала и опекала (дала, например, возможность побриться) какая-то врачиха, оценившая, очевидно, его интеллигентность. После выздоровления его с каким-то солдатом отправили в Ростов, в комендатуру, снабдив их общей справкой. В Ростове он по совету своего друга, большевика, уже занимавшего какой-то пост (позже он был послом в Польше и, кажется, в Испании, а в 1937 году был отозван и арестован прямо на московском вокзале), расстался со своим напарником, отдав ему справку. Не помню, как он достал себе документы, но всё тогда обошлось. Наверно, это было возможно из-за общей неразберихи ...
Вернулся Женя в апреле или мае. За это время и я успела переболеть сыпным тифом. Заразилась, может быть, через будённовцев, занимавших у нас бывший кабинет. Жили мы с ними мирно. Только один раз их старшой, немного выпив, угрожал маме пистолетом, обвиняя её в том, что она не кормит их. Но Виктор сумел его быстро успокоить. Меня вообще старались изолировать от красноармейцев, но всё же заболела именно я. Лежала я дома - тогда у нас была ещё большая квартира. Болела не слишком тяжело, хотя запомнились отдельные полубредовые моменты - то я сочиняла какой-то немецкий роман, где фигурировала почему-то незабудка, то мучилась необходимостью улечься на сковородку. А в нормальном сознании меня беспокоили мои косы. Ведь при тифе всегда приходилось стричься. А тут даже доктор сказал, что такие волосы хотелось бы сохранить. И их попытались сохранить. Когда я начала поправляться, оказалось, что волосы так спутались (их не трогали, чтобы не тревожить меня), что их невозможно привести в порядок, и опять стал вопрос о стрижке. Но тут появилась моя новая подруга Соня Потресова (о ней я постараюсь рассказать отдельно) и решительно взялась за дело. Поскольку я ещё не могла долго сидеть, она стояла на коленях около кровати несколько часов, разбирая одну прядку за другой. И ей удалось добиться того, что две аккуратные косы легли мне на грудь. Но её героизм был напрасным: волосы начали выпадать, и мне всё равно пришлось их не только остричь, но даже обрить голову. Это было уже весной, и я так и ходила без косынки и парика, блестя гладкой головой. В это время я уже работала и ошеломила свою начальницу своим видом. Зато через некоторое время у меня появились крупные кольца кудрей. Это было недолго - по мере вырастания волосы опять выпрямились, и я вернулась к своему обычному виду - с одной, а позже с двумя косами на грудь. Но это было уже позже, а в начале весны в нашем доме произошли большие перемены: переменился наш дом, наш адрес.
Жизнь Сони (Софьи Сергеевны) Потресовой не входит органически в мою жизнь, но её судьба представляет интерес - она очень характерна для того бурного времени. Наверно, лучше не откладывать эту новеллу, а изложить её тут же, после упоминания о Соне.
Я познакомилась с Соней в конце 1919 года, когда она была уже взрослой девушкой, немного старше меня. Она была дочерью известного тогда журналиста Сергея Яблоновского, сотрудника крупной центральной (московской) газеты, кажется "Русского слова". Писал он главным образом на моральные темы, пользовался успехом, получал много исповедальных писем. Мои родители его хорошо знали по давним годам, когда он жил в Ростове и работал в местных газетах. После революции (Октябрьской) он скоро уехал из Москвы и по принципиальным соображениям - он был кадетом, и потому, что в Москве было голодно. Они всей семьёй (у него было четверо детей, Соня - старшая) переехали сначала в Харьков, а потом уже в Ростов. Сам Сергей Викторович уехал в Париж, а семью он взять не смог, и они остались в Ростове. Но ещё в Харькове Соня, работавшая сестрой в лазарете, влюбилась в молодого раненного в ногу офицера Антонина Ладинского, поэта, и они решили пожениться, хотя, как возмущённо говорил её отец, "она ни разу не видела его в вертикальном положении". Но ей пришлось уехать, а его эвакуировали за границу. И я хорошо помню, что она мне сказала о двух страстях, определяющих теперь её жизнь: любовь к жениху и ненависть к большевикам, разрушившим её счастье. Но жизнь есть жизнь, и примерно через полгода Соня, утонченно-культурная Соня, читавшая наизусть Блока и Гумилёва, стала женой своего начальника - комиссара-моряка. Этот роман был недолгим - комиссар уехал бить Врангеля и больше не писал и не появлялся.
Насколько я знаю, и от неё, и от других, у неё были другие мужья, разные, но все довольно интересные. Вскоре она уехала в Москву с мужем, поступившим в Институт Красной Профессуры. Их общежитие тогда помещалось в Страстном монастыре (сейчас там Пушкинская площадь), и я там её навестила в 1922 году, позднее она пыталась застрелиться, будучи не в силах определить, кого из двух она больше любит. Потом я долгие годы никакой связи с ней не имела. И только в 1966 году после выхода книги В.Жака в "Советском писателе", где она работала корректором, она прислала мне большое письмо, узнав от общей знакомой мою новую фамилию и адрес (хотя она ещё не знала, что автор книги - мой муж ). После этого мы переписывались и несколько раз встречались в Москве.
Я узнала, что она долго была в лагере. Она уверяла (хотя я не очень этому верю), будто бы на допросе сказала, когда её спросили, знает ли она, в чём её обвиняют: "Знаю, что я шпионка, но только не знаю, какой страны". Пока она была там, арестовали и расстреляли её последнего мужа-адвоката. К ней в ссылку после лагеря приехала её мать и умерла там. Потом Соню реабилитировали, дали в Москве маленькую комнату, и она долго работала корректором в издательстве, где однажды встретила Ладинского, ставшего автором исторических романов и на старости лет вернувшегося на родину. Он пылко уверял её, что её образ ... и т.д. Потом письма прекратились, а узнать о ней было не у кого. Но и так всё понятно.
Как я уже говорила, с 1914 года мы жили в четырёхэтажном доме на углу Малого и Мало-Садовой. В доме было два подъезда - с Мало-Садовой и с Малого. В нашем подъезде, Малый 54, было 8 квартир, по две на каждом этаже. В другом подъезде - 3 на каждом этаже. После установления Советской власти, части Будённовской Конармии первыми вошли в город (поэтому два проспекта, по которым они вступили в город, Таганрогский и Большой, были скоро переименованы в Будённовский и Ворошиловский). Санчасти этой армии приглянулась наша половина дома, и нас быстро выселили. Перед этим, при белых, нас уплотнили, подселив к нам сначала молодую пару - военного инженера с весёлой кокетливой женой, которая всё время пыталась нам чем-нибудь помочь, используя своё обаяние. То доставала железнодорожный билет, то какие-то продукты. Но их скоро куда-то перевели. А у нас поселились нудные старики - какой-то чиновник с женой. Спешно уезжая при отступлении белых, они оставили у нас часть вещей, в том числе какие-то документы и фотографии, которые мама свято берегла, хотя и опасалась - там были какие-то офицерские снимки, а это было опасно. Но сохранить их не удалось, как и большую часть наших вещей.
Выселяя нас, нам предоставляли жилплощадь, конечно, не равноценную, но пригодную для житья. Поскольку эта жилплощадь была значительно меньше, нам предоставили подвал, чтобы сложить часть вещей. Они, конечно, пропали. Нас это не очень огорчило - время было грозное, и это было мелочью. На чей-то вопрос, почему она в трудных обстоятельствах сохраняет бодрость, мама сказала: "Пока я не знала, где Женя и что с ним, меня всё остальное не интересовало. А когда он вернулся - всё остальное для меня и подавно несущественно". Нашей семье дали даже две квартиры: старшему брату Виктору с женой, которая ждала ребёнка, предоставили очень большую комнату на Ткачёвском (70 кв.м.) в большой квартире богатого грека, уехавшего из России. А нам - моим родителям и мне -двухкомнатную отдельную квартиру в доме на Садовой 109, между Малым и Ткачёвским . Эти две комнаты на первом этаже были раньше конторой, поэтому там было много неудобств: вход был прямо с лестничной площадки, без передней, без тамбура; кухня была через площадку, водопровод - там же, и при кухне была комната, куда скоро вселили посторонних людей; "удобства" были во дворе. Но комнаты были довольно большие (24 и 16 кв.м.), правда, смежные. И мы постепенно их обжили и прожили там 40 лет (оттуда мы уехали в октябре 1941 года и туда же вернулись через 4 года). И при всех недостатках этой неприспособленной квартиры, которые мы понемногу устраняли, мы прожили там очень счастливо. В стране происходило много страшного, что, конечно, отражалось и на нашей жизни, но счастье было внутри нас, в нашей дружной и тёплой семье, всегда обраставшей друзьями.
Дом, в который мы перешли, мог быть в те годы наглядным материалом для агитации против социального неравенства. Этот трёхэтажный дом (на каждом этаже 6-7 комнат) с садом и служебными постройками во дворе ( летняя кухня, конюшня, коровник, сараи) - всё это занимал его владелец, коммерсант-грек Вальяно с женой и обслугой, Незадолго до ухода белых он уехал в Грецию. По слухам, он сказал в ответ на уговоры остаться, поскольку Деникин подходит к Москве: "Пусть он будет в Москве, а я лучше буду в Афинах." Распределялась эта жилплощадь таким образом (по рассказу бывшего дворника, нас посещавшего): сам хозяин с женой (детей у них не было) жил на втором этаже. На первом этаже была контора, а через лестничную площадку - прачечная, и при ней небольшая комната для прислуги. Весь третий этаж предназначался для гостей и приезжих деловых партнёров.
Кухня с русской печью (очевидно, для куличей и пирогов) и комната для прислуги были на втором этаже, тоже через лестничную площадку. Над этой кухней на уровне третьего этажа была большая площадка вроде солярия. Когда мы там поселились, дом уже был густо заселён - чуть ли не в каждой комнате поселилась семья. И в ближайшие годы служебные постройки были переоборудованы под квартиры, и даже на площадке солярия была выстроена уютная двухкомнатная квартирка.
Итак, с весны 1920-го года жизнь нашей семьи стала налаживаться уже в новых условиях. Советская власть установилась прочно на многие годы. Только в январе 20-го белые на один день прорвались в Ростов, но удержать его не смогли и вернулись в Батайск, который им удалось так долго держать, что в иностранной печати его называли "Красным Верденом" (в годы первой мировой войны немецкие войска целый год не могли взять старинную французскую крепость Верден ).
Хотя наша семья была явно буржуазной и в городе её хорошо знали (отец не входил в число крупных богачей, но, как я уже говорила, он был общественником и пользовался уважением), но мы как-то легко вошли в новую жизнь и особенных притеснений не ощущали. Были и неприятности. Кажется, в феврале 1920-го года отца арестовали и увели, как потом оказалось, в особняк на Пушкинской, где начальствовал комиссар Дунаевский (я толком не знаю, каким начальником он был). Мы, конечно, перепугались, но всё быстро и благополучно кончилось - это были ещё мирные годы, хотя теперь принято утверждать, что ВСЕ годы были одинаково страшными. У папы добивались сведений о людях, имеющих золото. Он, конечно, твёрдо заявил, что таких сведений у него нет (это, наверно, так и было), и его отпустили - кажется, на другой день. Скоро он поступил на работу старшим биржевым маклером (это было, конечно, не сразу, а с приходом НЭПа). Биржа помещалась на углу Садовой и Казанского, на втором этаже, над магазином (теперь он называется "Танаис"). Работал он добросовестно - у нас хранился протокол собрания, где секретарь партийной организации произнёс хвалебную речь в связи с пятилетием папиной работы. Наши анкеты были, конечно, не благополучны, тем более что, кроме происхождения, у нас был ещё огромный минус: два брата, учившиеся за границей и оставшиеся там после этих бурных лет.
Весной 1920-го года началась и моя трудовая жизнь и определилась моя будущая профессия. Не знаю, вернее не помню, от кого я узнала, что создан библиотечный коллектор - центр управления библиотеками города ( их было мало - я помню центральную в Думском проезде, Кольцовскую и ещё три-четыре на средства общественности, ещё клубные, школьные, но начали открывать новые). Туда свозили книги из брошенных частных библиотек, там их обрабатывали, сортировали и распределяли по библиотекам. Помещался этот коллектор в особняке Великанова, владельца большого посудного магазина ( вернее, его дочери Козловой, унаследовавшей этот магазин) по Казанской ул. (Серафимовича) около Братского.
И вот весной, наверно в апреле, я отправилась туда и начала там свой библиотечный путь. Выбор это был не случаен - ещё девочкой я ходила по воскресеньям в Кольцовскую библиотеку, где сама брала книги и где моя мама была в библиотечном совете. Я помогала записывать книги в формуляры читателей, расставлять книги, делала техническую работу. И потом, уже в университете, я проходила практику не в школе, а в библиотеке - тогда нравы были свободные, и мне это разрешили.
Работала я с удовольствием, хоть сейчас не могу припомнить, чем я тогда занималась. Состав работников был пёстрый - там была и старая, очень интеллигентная женщина, сестра знаменитого профессора Ивановского, и совсем зелёная молодёжь. Запомнился один разговор, характерный и для собеседников, и для времени. Мы заполняли анкету - тогда это было внове, но в последующие годы нам пришлось их заполнять очень много и с самыми ехидными вопросами: о девичьей фамилии матери и родственниках за границей, о пребывании на оккупированной территории и т.п. Но тогда это была ещё невинная анкета с наивным последним вопросом: "Ваше отношение к советской власти". Люди быстро нашли нейтральный ответ: "Лояльное." И вот одна новенькая молоденькая сотрудница, дойдя до последнего вопроса, растерянно спросила: "А что писать?" Старушка ей подсказала: "Напишите - лояльное." - "А как это слово пишется?"
Не помню уже, чем я там занималась. Кажется, ставила номера по таблице Кеттера (авторские знаки - индексы по алфавиту, облегчающие расстановку книг), знакомилась с десятичной классификацией... Тогда у нас ещё не было своей, "марксистской" классификации, мы пользовались иностранной, "идеалистической".
Через два-три месяца меня направили на работу в новую, только что открывшуюся библиотеку. Открыли её в районе Ткачёвского, на самой нижней улице к Дону, кажется, Нижне-Бульварной. Это была большая комната на втором этаже небольшого двухэтажного дома с четырьмя окнами на улицу. В этой комнате на торцовой стене в один ряд стояли стеллажи с книгами. Был ещё стол и несколько стульев. Не помню, была ли стойка...
Считалось, что эта библиотека расположена в гуще трудового народа - кругом были маленькие домики. Но вскоре выяснилось, что место неудачное - слишком крутой и неудобный был спуск. Поэтому пришли в основном лишь жители ближайших домов. А там было мало людей, интересующихся книгой, и читателями были главным образом дети, да и тех было немного. Надежды на то, что осенью и зимой читатели решатся одолевать эту крутизну, не было.
Поэтому осенью эту карликовую библиотеку закрыли, и я вернулась в коллектор. Работала я увлечённо, очень старалась, но не было никакого опыта, и у меня многое получалось довольно наивно. Я устраивала какие-то выставки, например "Швейцария", "Материнство", но делала это очень неумело. Темы выбирала в зависимости от подручных материалов (имевшихся дома открыток и т.п.), не умела связать материал с книгой - впрочем, и книг таких не было в небольшом фонде. Но с читателями отношения были хорошие, а ребята всё время вились вокруг. Интересно, что им очень понравилось, когда я пришла на работу в красивой блузке и туфлях - обычно я в ту трудную пору ходила в скромном платье и "деревяшках" ( деревянная подошва с разрезом для сгибания, прикреплённая ремешками). А нарядной (очень умеренно) была потому, что после работы куда-то собиралась. И мои босоногие девочки заявили : "Вот всегда бы так!" А я-то думала, что мой вынужденно демократический вид меня сближает с народом.
Очень опекал меня один из обитателей соседних домиков, такой типичный рабочий, как в кинофильме. Он, кажется, книг не брал, но часто заходил, чем-то помогал и часто уговаривал идти домой, раз никого нет.
Вернувшись в коллектор, я зиму проработала в передвижном фонде, подбирая передвижные библиотеки для предприятий и сёл.
Время в смысле быта было очень трудное, цены на базаре недоступные, счёт денег шёл на миллионы, и мы получали зарплату целыми листами - блоками миллионов. Очень хорошо помню, что за месячную зарплату купила на базаре небольшой кусок сала - Женя тяжело болел (тогда впервые появилась опасность туберкулёза, и были даже обнаружены палочки Коха, но потом решили, что это ошибка в диагнозе), его надо было питать. А вообще жили в основном за счёт обмена вещей на продукты. Об этом очень ярко рассказала В. Панова в своей автобиографической книге. Но у нас и вещей было как-то не так много (вещей, имевших меновую ценность), и делали мы это довольно неумело. Одна знакомая рассказала, что видела нашего Женю на Сенном базаре (район теперешнего Ворошиловского и Красноармейской), когда он обменивал какое-то полотенце, но от смущения старался его спрятать. Лучше всего это получалось у папы, который ещё не работал. Но какое было огорчение, когда он нёс домой бутылочку постного масла и уже в нашем дворе поскользнулся и разбил её!
Осенью 1921 года Женя уехал в Москву - тогда почему-то все наши друзья стремились в Москву. А я ушла с работы, чтобы нормально учиться. До тех пор я всю зиму ходила в университет после работы - занятия были во вторую смену. Первый год моей студенческой жизни не оставил у меня никаких воспоминаний. Учебный процесс ещё не был налажен, даже программы, как мне кажется, не были окончательно утверждены. Преподавали старые профессора Варшавского университета, на базе которого был создан Ростовский. Профессора эти были, несомненно, знающие, но им было трудно приспособиться к новым условиям, к новым идеям. Особенно это чувствовалось именно у нас, на гуманитарном факультете. Наиболее ярким примером этой неразберихи явилась позиция профессора Евлахова, сравнительно молодого. По его курсу - не то литературоведение, не то теория литературы или, кажется, методология истории литературы - он рекомендовал свой учебник, доказывающий неверность всех методов изучения литературы, в том числе и марксистского, и рекомендующего только свой, евлаховский, метод. Не помню точно название этого метода, какой-то эстетический, и хотя это были годы уже очень идеологизированные, но мы всё же сдавали эту дисциплину по такому пособию.
Надо сказать, что Евлахов не захотел изменить свои взгляды и предпочёл кардинально изменить свою жизнь: он поступил на медицинский факультет.
Наш факультет был преемником филологического факультета, но с новым профилем - педагогического направления. Учитывая, вероятно, ненадёжную школьную подготовку тех лет, были введены общеобразовательные предметы: анатомия и физиология человека, астрономия, землеведение, строение вещества и много других. И даже, к моему глубокому огорчению, графическая грамота... Чему меня учили на этой графической грамоте, я не усвоила и не запомнила, а вот о курьёзе на зачёте расскажу. У нас тогда оценок не было ("пусть будет всё не так, как было") и экзаменов настоящих не было. Вообще учебный процесс ещё не был упорядочен, и студенческий состав был сборный: вместе с новым набором молодняка было много студентов, ранее поступивших, числящихся на 2-м,3-м курсе, но в связи с новой программой изучавших, посещавших и сдававших предметы 1-го курса. Сессий тоже не было, и мы часто сдавали зачёты по договоренности с преподавателем в удобное для него время, иногда у него на дому. Вот и преподаватель этой самой графической грамоты, известный ростовский художник Силин, предложил группе студентов прийти сдавать к нему домой. Нас усадили вокруг длинного стола с закруглёнными краями. А на столе стоял большой чайник, который нам предстояло изобразить. Я сидела как раз у закруглённого края. Не очень ясно понимая, как надо рисовать с натуры, я стала заглядывать к соседу - рисунок копировать легче... И осталась довольна - чайник был похож на настоящий. Но Силин, обходя нас и проверяя наши успехи, взглянул и сказал с улыбкой: "Но ведь Вам этого не видно..." И всё же зачёт поставил.
Как я сдавала логику, описала впоследствии Людмила Кормилина, мой будущий друг. Она выходила из аудитории после занятий и услышала разговоры: "Она будет сдавать логику!" А логика считалась тогда очень страшным испытанием. “На кафедре стояла невысокая девочка в чёрной бархатной шубке и чёрном башлычке с симпатичным жёлтым кантом,с ясным и смущённым взглядом”.
А философию преподавал профессор Бобров, маленького роста, с длинной седой бородой, по прозвищу Черномор. Он жил в самом университете (теперешнее здание пединститута) на втором этаже. Перед сдачей древней философии каждому студенту внушали: надо договориться с профессором, он пойдёт сначала пообедает, потом выйдет и задаст вопрос. И если он спросит о Сократе, что бывает чаще всего, надо обязательно сказать, что Сократ был греческий философ и жена его была Ксантиппа, повивальная бабка. И если толково и подробно рассказывать о Ксантиппе, профессор будет вполне удовлетворён, и до учения Сократа дело не дойдёт. Я привожу эти курьёзы для характеристики сумбурности того времени. Из более серьёзных моментов мне запомнился профессор Сретенский Николай Николаевич, который сыграл в нашей студенческой жизни большую роль. Он был сравнительно молодой, разносторонне образованный, читал, кажется, западную литературу, много проводил бесед об искусстве.
В своём стихотворении, написанном к окончанию университета (потом оно в изменённом виде было напечатано в "Разговоре" под названием "Возвращение юности"), в первоначальном варианте Жак писал:
"В этой вот - просторной, угловой-
Умница - не краснобай, однако,
Сухонький, колючий, боевой
Нам профессор открывал Бальзака" ("Университету")
Он работал со студентами и вне университета: группа студентов, очевидно, "подающих надежды" (я попала в их число, наверно, благодаря Жаку), регулярно собиралась у него дома. Это было что-то вроде литературного кружка. Беседовали о литературе, читали и обсуждали свои произведения. Сретенский очень хорошо относился к творчеству Жака, внимательно следил за ним, помогал советами. По его настояни Жак решил опубликовать за свой счёт первую книгу стихов "Крутизна"- тогда это тоже практиковалось и даже было доступно. Не помню, как нам удалось достать нужную сумму (кажется, помог Сретенский), но распространить книгу мы толком не сумели, большая часть тиража (тираж был 1000 экз.) так и лежала у нас дома до войны. Умер Сретенский в годы войны, по дороге в эвакуацию.
В эти годы в университете у меня друзей не было. А прежние друзья многие разъехались, только Наташа Штейнбух училась в Ростове, в мединституте, но у неё в это время был период эпатажа: после того как она была мобилизована на прививочную кампанию по Кавказу (её мать использовала свои связи, чтобы её освободить , но Наташа настояла на поездке) она продолжала ходить в институт в мужской военной форме. Меня это, конечно, не смущало, но виделись мы реже - и времени свободного было мало, и меньше было точек соприкосновения, меньше поводов. Намечались дружеские отношения с Фаней Дубровской - мы вместе готовились к зачётам.
Самое яркое впечатление тех лет - поездка в Москву, организованная мамой. Там я повидалась с братом, со старыми друзьями и много бывала в театрах. Особенно меня покорил Камерный. Я видела там и "Федру", и "Саломею", и озорной спектакль "Жирофле-Жирофля", и др. Я была в восторге от Коонен, от молодого темпераментного грузина Церетели.
Увлекшись своими личными делами и переживаниями, я пропустила важные семейные (и семейно-политические) события. В августе 1922 года мы получили телеграмму от брата Евгения. Текст помню: "Женя Кошелева моя жена бесконечно счастлив". И, кажется, ещё "Жду ответа". Для меня это было полной неожиданностью.
Женя Кошелева, как я уже говорила, была моей близкой подругой, но я никогда не предполагала, что у неё есть какая-то связь с нашим Женей. Она была тихой, внешне малоинтересной, склонной к философским размышлениям и бесконечно доброй девушкой. Недаром через много лет Жак о ней писал шутливые, но верные стихи:
Я это утверждаю смело -
Она - сплошная доброта:
Она в войну довесок съела
И до сих пор ещё сыта.
Она была самым близким другом Лены Выголовой, хотя та была ( по выражению Юли Френкель ) "царицей мальчиков", а Женя всегда оставалась в стороне от наших бурных и запутанных влюблённостей. Но их дружба сохранилась на всю жизнь.
Когда я была в Москве в начале 1922 года и мы спали с Женей на одном диване, я не заметила ничего, что могло бы мне подсказать этот брак. Они были вместе до конца и вместе пережили все трудности и беды - жизнь у них сложилась трудно и по политическим обстоятельствам, и из-за болезней. Но жили они мужественно и дружно. И вырастили двух хороших дочек, которые, в свою очередь, подарили миру детей и внуков. Ко времени женитьбы у Жени уже была в Москве своя комната на улице с выразительным названием Божедомка - недалеко от театра Красной Армии - теперь это, кажется, улица Достоевского, он там какое-то время жил.
Это был старый запущенный двухэтажный дом с отдельными комнатами по сторонам длинного коридора, общей умывальной и запирающимися кабинками туалетов (у каждой семьи был ключ к своей кабинке, который постоянно терялся). Когда-то там была немецкая богадельня, и во дворе оставался ещё пьедестал от памятника Бисмарку. У меня даже есть фотография - мы около этого пьедестала.
Жене с несколькими друзьями удалось получить несколько комнат в этом здании, с тем чтобы их капитально отремонтировать. Вероятно, главную роль в этой операции сыграл Лиманов (они тоже поначалу жили в этом доме, и в их комнате отпраздновали свадьбу Жени). Он через своего отца был связан с крупным политическим деятелем А.Лежавой, который устроил на работу и его, и сестру его жены. Он же, наверно, помог ему с квартирой (впрочем, Лиманов довольно скоро получил и настоящую квартиру). Правда, за связь с "врагом народа" Лёне пришлось отсидеть несколько лет, но он уцелел.
Той же осенью 1922 года у Жени уже нарушилась его благополучная семейная жизнь. Женю арестовали вместе с несколькими его товарищами из этого же дома. Дело было в том, что у них несколько дней жил, вернее ночевал между двумя отсидками Миля Канторович, к этому времени уже определившийся как ярый меньшевик и не имевший права жить в Москве. Наши ребята провели в тюрьме некоторое время. Потом их всех отпустили (повторяю, время было еще не такое жёсткое и страшное, как позже). Но Женя, выбранный председателем домкома (он был самым старшим) и формально отвечавший за соблюдение паспортного режима, был сослан на два года в Пермь. С ним, конечно, поехала и жена.
Жили они там свободно, снимали комнату, только Жене надо было каждую неделю отмечаться в соответствующем учреждении. Первое время ему даже разрешили работать, но потом запретили. Папа тогда ещё работал, и мы им помогали (это уже были годы НЭПа и налаживающейся жизни). Боря снабжал их посылками АРА. Женя использовал свободное время для занятий языками, для перевода какой-то научной книги. Женя-маленькая, как мы её называли в отличие от Жени-старшего, хозяйничала, а некоторое время работала в школе, в знаменитой Мотовилихе, выведенной у Веры Пановой под названием Кружилиха. Пермь была очень симпатичным старинным городом с хорошим климатом, с чудесной снежной зимой. Были и друзья, тоже ссыльные. Был даже театр, где гастролировал знаменитый балетмейстер Фокин. В общем, они бы там неплохо прожили эти два года, если бы не случившееся у них несчастье.
Осенью 1923 года у них родился мальчик Саша. Они были молодыми, неопытными родителями, у Жени молоко было какое-то некачественное (не знаю почему, но у неё всегда были трудности с кормлением), мальчик не прибавлял в весе, и его вместе с матерью забрали в клинику. Но спасти его не удалось. В начале января я приехала туда и последние 3 дня провела с ребёнком в клинике - Женя простудилась, и ей не разрешали быть около больного ребёнка. Я очень тяжело пережила и эти дни, когда наблюдала угасание этой маленькой жизни и каждое утро с ужасом узнавала, что ребёнок ещё потерял в весе, и смерть Саши. Так получилось, что я узнала горе потери ребёнка раньше, чем мне удалось радоваться, глядя на сына, внуков и правнуков. А мать даже не плакала. Она как бы окаменела и сидела неподвижно, и это было страшно. Может быть, тогда у неё впервые проявились признаки душевной болезни, которая развилась через много лет.
Тогда я ещё пожила немного у них и вернулась в Ростов.
Весной, когда проводилась чистка студенческого контингента, мне в комиссии поставили в вину академическую задолженность (хотя, конечно, дело было не в ней, а в социальном происхождении), и когда я объяснила, почему мне пришлось уехать, мне популярно объяснили, что ехать было необязательно - можно было послать деньги... И в моей зачётной книжке уже появился соответствующий штамп, но потом пришло указание, что выпускникам надо дать закончить университет.

@темы: Воспоминания

---

Что такое Лямбда?

Заинтерисовал меня сей вопрос всерьез. Вбила я в поисковике "Лямбда" и получила такой спектр ответов, что и сама неожидала.

1. Беларуская лига - лямбда.

Цели и задачи: просветительская - распространение в обществе правдивой информации о геях, лесбиянках, бисексуалах, трансвеститах и транссексуалах; правозащитная - отстаивание гражданских прав и свобод людей и социальных групп, которые общество считает сексуальным меньшинством, а также людей с ВИЧ/ СПИД; благотворительная - организация и оказание помощи геям, лесбиянкам, бисексуалам, трансвеститам и транссексуалам, а также людям с ВИЧ/СПИД.

2. Лямбда-зонд. С конца 80-х годов у большинства автомобилей появилась такая деталь, как датчик содержания кислорода в выхлопных газах. Лямбда-зонд, О-2 датчик, кислородный датчик (Oxygen Sensor) - так по разному могут называть эту небольшую, но важную детальку.

3. Лямбда-частица в ядре. В университете Токио под руководством К. Таниды (K.Tanida) получены изотопы лития, ядра которых содержат вместо одного из нейтронов -частицу. Ну очень странная материя.

4. Лямбда - Национальный сервер современной поэзии и Национальный сервер современной прозы.

5. Лямбда - функциональное программирование

6. Лямбда - крепижи и стойки. Надежная - скромная - практичная. Лямбда - это воплощение функциональности, сведенной до уровня самого необходимого.

7. Я ЕСМЬ АЛЬФА и ЛЯМБДА. В конце прошлого века космологи, после 100 лет бурных дебатов, пришли, наконец, к консенсусу относительно генезиса вселенной. Согласно консенсусной теории, вначале было не "слово", а невообразимо горячая и плотная материя в виде газа и радиации. На протяжении вот уже 15 миллиардов лет материя расширяется и остывает. Галактики и другие сложные структуры образовались из микроскопических "семян" - квантовых флуктуаций - которые выросли до космических размеров за короткий период взрывного расширения вселенной

8. Лямбда - игра. Старое название не прижилось - как раз на физике мы прошли физическую примочку - Лямбду. Все пацаны в классе заразились этой игрой. Мы собирались в большой круг человек по десять и пасовали друг другу с главным условием - Лямбда не должна упасть. Кто не сумел принять пас, тот жестоко позорился всеми или выбывал из игры, вовлекая вместо себя нового игрока. Играли на то, кто сколько раз набьет.

9. Лямбда - Интегрированный программный комплекс.

10. Ля́мбда-исчисле́ние (λ-исчисле́ние) — раздел дискретной математики, изучающий процесс вычисления, как математический процесс. Основная методика изучения — исследование применимости (калька с английского — application) операндов к функции, при этом последние представляются в виде λ-термов

Сразила меня широта! На самом деле Лямбда - это кошка. А это определение наверное нужно помещать в эпиграф: Лямбда (lambda) - точка на черепе, где сходятся лямбдовидный и сагиттальный швы.

---

К читателям

Уважаемые читатели мемуаров Марии Семоновны Жак!

Убедительная просьба, если в тексте книги Вы найдете опечатки, оставляйте ссылки на них в комментариях. Мемуары готовятся к переизданию, и хочется по максимуму уйти от "ЭнциклопУдии".

Большое спасибо!

Технический редактор

---

Мемуары. Глава 5. ВОЙНА И РЕВОЛЮЦИЯ (1914-1919)

Виктор и его семья.
Новая квартира. Новые друзья.
Железноводск и Липецк.
Революция и Дом Школьника.

Возвращаюсь к лету 1914 года. После объявления войны сразу призвали Витю, который в это время вернулся из Швейцарии. Мы проводили его так, как показывают в кино: с гармошкой, с плясками и, конечно, со слезами. Вите воевать особенно не пришлось. Он был в Прибалтике, там болел, лежал в лазарете, потом его не то отпустили, не то перевели в Ростов, где он то лежал в госпитале, то, кажется, служил в местных частях. Но в Риге он обручился с одной девушкой, Эдит Якобсон, и писал нам, что, если ей придется уехать оттуда, он поручает ее нашим заботам. Однако потом все изменилось: в Ростове он познакомился с Кларой Борисовной Михайловской и довольно скоро, послав Эдит письмо с извинениями (в ответ она прислала НАМ пакет с его письмами), в 1916 году (9/22 октября) женился. Жили они не очень дружно, но прожили вместе всю жизнь. Витя умер в 1951 году, она - в 1959. У них было два сына - Валентин (родился в 1920 году) и Леонид (27 января 1924 года).
Старший умер в 1938 году при очень тяжелых обстоятельствах. А младший прошел всю войну связистом, кончил РИИЖТ и живет сейчас в Краматорске (В настоящее время живет в Германии- С.В.).
Способный, красивый, остроумный, он стал инженером и потом переехал на родину жены. В молодости он часто увлекался и разбил немало сердец. В конце концов женился, избрав не лучший вариант, но мирно прожил, усыновив (удочерив) дочь жены.
Имеет сына Виктора, который не унаследовал его блестящих способностей и удовлетворился работой шофера. А сам Леня (я с ним мало связана, но он приезжал на мое 90-летие и держался тепло и родственно) работал почти до 70-ти лет, сейчас увлеченно занимается огородами и даже научился вязать!
Первая мировая война сразу изменила жизнь нашей семьи, ведь папина фирма занималась экспортом зерна, который стал невозможен. И с самого начала перед нами возникла опасность полного разорения: пароход, нагруженный еще неоплаченным зерном, направлявшийся в Германию, был конфискован... Я помню разговор родителей, когда мама успокаивала папу. Она говорила, что дети не избалованы, что мы проживем и в новых условиях. Не помню, чем это кончилось. Дело, очевидно, пришлось ликвидировать, и папа стал работать в банке (по-моему, он назывался Банк Общества Взаимного Кредита) на какой-то ответственной должности, кажется, членом правления. Банк помещался, кажется, в доме, где теперь магазин "Масло-сыр", на верхнем этаже.
Быт наш тогда особенно не изменился, но вообще жизнь в стране уже тогда стала труднее... В столовых и ресторанах были объявлены мясопостные дни, когда посетителей кормили только овощами и рыбой. В то же лето наша семья поменяла квартиру (я уже писала, что об этом попросил домовладелец). Но мы от этого только выиграли: новая квартира, расположенная наискосок от прежней (угол Мало-Садовой и Малого - Суворова и Чехова), была лучше. В конторе уже нужды не было, всю квартиру, 6 комнат, занимала наша семья. Налево из передней была небольшая, очень уютная гостиная с мягкой мебелью и зеркалами. У нас до сих пор живет семейная реликвия - большое трюмо, которое старше меня, - единственная вещь из старой жизни, я к нему суеверно привязана.
Самая большая угловая комната с эркером была столовой. Там стоял рояль, столовый стол и два замечательных кресла - кожаных, с высокими спинками. Большая проходная комната (очевидно, предназначавшаяся для столовой), стала папиным кабинетом. Он был отделён перегородкой со стеклами, чтобы не был проходным. А на Мало-Садовую выходили три комнаты: спальня родителей, моя узенькая комната и комната мальчиков. После женитьбы Виктор сначала снимал комнату, а потом Женя перешел в кабинет, и Витя с женой заняли его комнату.
В этой квартире мы прожили 6 лет и там пережили все грозные события 1917-1920 годов. И в моей жизни много событий (не главных) связано с этой квартирой.
Политикой я до революции особенно не интересовалась, хотя разговоры старших слушала и неудачи на фронте переживала. Один из наших, тогда немногих успехов - не то взятие, не то освобождение Перемышля - запомнился особенно: он был ознаменован большой городской демонстрацией, в которой участвовали и мы, школьники. Война нас, конечно, волновала, но всё же она была как-то в стороне от нас... Я не помню, чтобы из нашего близкого окружения кто-нибудь погиб или был ранен. Дядя Фоля был на фронте военврачом, у меня даже чудом сохранилось одно его письмо с фронта, вернее из Москвы, где он был в отпуске в декабре 1916 года. Письмо написано отцу - моему деду. Дядя с возмущением рассказывает о беззаботной, вызывающе разгульной жизни многих в Москве, которую ему пришлось наблюдать, о здоровых молодых людях, фланирующих по улицам... После нескольких фронтовых лет это не могло не потрясти его.
Читая (вернее перечитывая) это письмо, я не могла не вспомнить Кондратьева, "Встречи на Сретенке". Другая эпоха, другая война, а ситуация повторяется...
И в то время вокруг меня было много разговоров взрослых о бездарных военачальниках (уважали только Брусилова), о поставках недоброкачественных товаров в армию, о людях, наживающихся на войне. О царе говорили неуважительно, считая его очень ограниченным, не могли простить ему 9 января. Особенно возмущались царицей Александрой Федоровной в связи с возвеличением Распутина.
В моей личной жизни война неожиданно дала мне новых друзей. В 1915 году, когда немцы подходили к Киеву, часть населения сочла нужным уехать оттуда. И целая группа (4 семьи - женщины и дети, отцы были связаны работой) выехала в Ростов, где жили их друзья Янушевские. Янушевский был каким-то крупным начальником в Управлении железной дороги; судьба этой семьи характерна для нашего времени: сын был юнкером, старшая дочь вышла замуж за сына главного начальника в управлении железной дороги и уехала в Америку, другая стала убежденной коммунисткой и провела много лет в лагере. Почти все дети из этих семей поступили в наше училище - как самое передовое. И две девочки попали в наш класс, стали моими друзьями на всю жизнь. К этому времени у нас окрепла дружба и с Таней Дьяченко, и образовалась крепкая четверка: я, Таня, Лена Давидович и Юля Френкель-Белова. Лена Горбунова продолжала со мной дружить и была в хороших отношениях с моими друзьями, но держалась несколько в стороне. Вообще в Ростов хлынула волна беженцев из западных губерний, среди них было много евреев из черты оседлости, из некоторых местностей евреев даже выселяли насильственно. Эвакуировали даже целые гимназии, например, в Ростов переехала Сувалкская гимназия, работавшая в здании нашего училища. С 1914 года впервые начались у некоторых школьников занятия во вторую смену. С первых дней войны некоторые школьные здания, в их числе обе женские Екатерининские ("казенные") гимназии были заняты под госпитали, и девочки пошли учиться в другие - ростовчанки учились в здании Петровского реального училища. Так с тех пор смены в школах стали нормой, и до наших дней не удается создать детям нормальный режим.
В те годы газеты играли, конечно, большую роль в нашей жизни. С вечера нам приносили "Приазовский край", который выходил вечером, и газетчики кричали: "Покупайте "Приазовский край" на завтра!" Настроения в семье были либеральные, поэтому из центральных газет читалось "Русское слово" со знаменитым фельетонистом Власом Дорошевичем.
Была тогда широко распространена дешевая агитация о подвигах Козьмы Крючкова - он изображался (кажется, на папиросных коробках) с пикой, проткнувшей сразу нескольких немцев, но, насколько помню, ее всерьез не принимали. Были, конечно, и наивные проявления патриотизма: на спектакле "Орленок" Ростана, когда Меттерних, наблюдая за маневрами, которые сын Наполеона проводит с игрушечными солдатиками, спрашивает: "А где ж австрийцы?", и тот отвечает: "Обратились в бегство!" - в зале раздались бурные аплодисменты.
Жизнь шла обычным порядком. Летом мы (я и Женя) с мамой выезжали лечиться и отдыхать. В 1915 году мы были в Железноводске. Запомнился один тревожный день - пропал Женя. Его не было весь день, а вечером, вернувшись, он рассказал, что пошел погулять, чтобы потом где-нибудь в уютном уголке позаниматься (у него была переэкзаменовка). Шел и шел, пока не выяснил, что он уже ближе к Ессентукам, чем к Железноводску... Дошел туда, отдохнул у знакомых дачников и приехал уже поездом.
В 1916 году мы поехали в Липецк, который запомнился маме с молодых лет (она там гостила у своей тети). Сейчас это областной центр, а тогда заводы, может быть, и были, но известен Липецк был главным образом как курорт.
Это был чудесный старинный русский городок. Недалеко от дома, где мы жили, был живописный базарчик, где жарили замечательные блины. Городок расположен на пригорке, и там был большой парк с прудом, где мы катались на лодке и я даже училась грести, чтобы не зависеть от брата, и еще нам повезло - в курзале гастролировала какая-то труппа, в которой главные роли играл мамин двоюродный брат. Встреча с ним, с его женой-красавицей грузинкой и их маленькой шестилетней дочкой очень скрасила наше пребывание там. Мы бывали и на спектаклях. Особенным успехом пользовалась пьеса "Хорошо сшитый фрак". А после спектакля мы ждали Льва Александровича у служебного входа. Он выходил, и мы уходили вместе с ним к великой зависти липецких девушек, у которых он пользовался большим успехом. Это лето оставило очень приятные воспоминания.
Я не рассказала еще о двух событиях, относящихся к зиме 1916-17 годов, не очень важных, но приятных. Не то на Рождество, не то на масленицу наша компания отправилась навестить и повеселить учителей: "немку" Валли Павловну, математичку Анну Семеновну и, наверное, дорогого нашего химика Евгения Федоровича. Тут надо остановиться и немного рассказать о наших учителях. О некоторых из них я уже говорила, отношения с большинством из них были хорошими. Очень мы любили Евгения Федоровича, хотя он не был особенно талантливым. Но, наверно, мы чувствовали, что работа с нами - главное в его жизни. Он пришел в школу совсем молодым и был в училище до его расформирования. Дальше он продолжал работать в учебном заведении, созданном на базе нашего училища (кажется, промышленно-экономическом техникуме). Во время Великой Отечественной войны он не сумел эвакуироваться и поэтому позже подвергался гонениям. Ведь тогда опала распространялась даже на девушек-выпускниц библиотечного техникума, которым во время оккупации было 8-10 лет, и лишь потом догадались сделать соответствующую оговорку. Евгения Федоровича после войны не брали на работу, пока одна добрая женщина не рискнула взять его в кулинарное училище, директором которого она была. У нас Е.Ф. преподавал естествознание (кажется, оно называлось природоведением), химию и товароведение.
Я часто пытаюсь разобраться, от чего зависит рейтинг учителя, его авторитет и отношение к нему. Почему мой сын, твердый отличник, сказал, когда в 9-м классе к ним пришла новая учительница немецкого языка (вместо тихой толстой старушки, снятой тоже за пребывание в оккупации): "Теперь можно немецкий не учить - она нас боится." А когда директор настоял, чтобы вернули прежнюю преподавательницу (иначе он не сможет выпустить класс), Сережа разочарованно заметил: "Ну, теперь придется учить!" Он же говорил, что на географии они сидят тихо, но почему - объяснить не может.
Е.Ф., повторяю, вел уроки без особых приемов, обычно, но мы любили его и сами старались подтягивать слабых учениц, чтобы не огорчать его. Как-то мы пришли к нему с рискованной просьбой - избавить нас от контрольной по бухгалтерии, к которой мы не готовы. Он взял с нас честное слово, что мы подготовимся к следующему уроку, и увел на экскурсию, кажется, на какой-то кожевенный завод - в таких случаях в этот день все уроки снимались. Он не только учил нас, но и вел фотографический кружок и всегда с удовольствием беседовал с нами. Его всегда можно было найти в его владениях (лаборатории химии и товароведения). Когда много лет спустя я навестила его (с Жаком) и спросила, были ли у него когда-либо конфликты с учениками, он подумал и сказал: "Не помню, кажется, нет". А когда еще в школе я пыталась узнать, почему он, всегда вытягивавший всех, поставил двойку моему брату Жене, он ответил смущенно: "Ну что же я мог сделать, если я его ни разу не видел на уроке?" Мальчишки называли его "Рыбий глаз" (очевидно, нашли сходство) .
Анну Семеновну мы (во всяком случае я) встретили не очень дружелюбно: она появилась, когда мы были в 5-м или 6-м классе, а до этого у нас был очень интересный учитель, невысокий, сутулый, почти горбатый латыш - Оскар Петрович Перли, в котором даже девчонки угадывали яркую личность. До сих пор помню, с каким мечтательным выражением лица, глядя куда-то в даль будущего, говорил он нам, несмышленышам: "И когда-нибудь ученые придумают такое, что позовешь друга - и где бы он ни был, хоть в Южной Америке, услышит и отзовется. " А ведь радио тогда еще никак не вошло в нашу жизнь, хотя и было уже открыто. После объяснения какой-то теоремы я задала ему вопрос (в сущности нелепый): "А почему это так?" - он пытался повторить объяснение. "Нет, я понимаю, что это действительно так, но почему?". Оскар Петрович задумался и долго (уже звонок прозвенел) искал доводы, чтобы помочь девчонке понять - почему. А потом он ушел, тепло попрощавшись с нами, и сказал, что с нами ему было легко работать. Мальчики его не сумели оценить. Они прозвали его "Пичков" за сходство (якобы) со старым букинистом, торговавшим старыми книгами, и не баловали его поведением и успехами. Он, кажется, уехал в Латвию. Мне почему-то казалось, что у него были какие-то революционные "грехи", почему ему и пришлось уехать. Огорченные его уходом, мы, естественно, отнеслись очень критически к новой учительнице. У нее была манера, услышав шумок, бросать в ту сторону слова "не надо". После урока мы бегали и кричали "не надо". Она, очевидно, услышала и на следующем уроке спокойно сказала:
"Вы, очевидно, не понимаете, почему я говорю "не надо". Разговаривать не надо!". Вообще мы скоро ее приняли - она была очень молодая, хорошенькая и веселая. Потом она вышла замуж за преподавателя Николая Михайловича Несторовича, тоже математика, который потом работал в университете и был крупным ученым, специалистом по неевклидовой геометрии. Последний раз я говорила с ней по телефону, уже живя на пр. Чехова, т.е. в 70-х годах.
Интересно, как умненько боролись мои педагоги с моей привычкой читать на всех уроках, пряча книгу под крышкой парты. Учительница немецкого просто сказала, что она меня понимает (я тогда уже свободно читала и говорила по-немецки - лучше, чем теперь), но просит читать немецкие книги. Я охотно согласилась - девочка из моего класса, немка Грета Гассельбринк, приносила мне сентиментальные романы Вернера и Марлитт, написанные по одной схеме: начинается с взаимной неприязни Его и Ее, потом Он спасает Ее - на пожаре или в реке, - и у них возникает горячая любовь. В одном романе герой увлечен девушкой в воздушных пышных платьях, но, увидев, что эти платья наглаживает бедная родственница, переключается на эту трудолюбивую родственницу.
А Анна Семеновна сказала только: "Хотите читать - пожалуйста, но в любую минуту я могу Вас спросить прямо с места". Я была самолюбива и уже не могла сосредоточиться на своей книге. Я вспоминала об этом, когда моя внучка Лена жаловалась на то, что ей делают замечания по этому же поводу, а она не может выдержать чтение по слогам ее соучеников. И я подумала, что, наверно, нужен индивидуальный подход: Лене было бы полезнее читать книгу и потом рассказывать ее содержание.
Из учителей назову еще одну (всех не перечислить - много было) - историка Лидию Степановну, довольно красивую женщину, жившую недалеко от меня на Садовой (она, очевидно, была одинокой и снимала комнату). Как верная поклонница Чарской, я избрала ее предметом обожания, но никаких глупостей не делала -"затаила это чувство в душе" (так говорил моей бабушке деревенский священник отец Михаил, когда забывал передать своей жене какое-нибудь поручение). Я была счастлива, когда однажды она вышла из училища вместе со мной и пошла рядом - нам ведь было по дороге. Но, к моему ужасу, недалеко от дома она поскользнулась и упала. Очевидно, она рассказала об этом - на следующий день какая-то другая учительница меня шутливо упрекнула, что я не сумела ее поддержать.
Хочу сказать, что в нашей буржуазной школе мы не просто были вежливы с техническим персоналом, но очень хорошо к ним относились: получив полугодовые отметки, я обязательно (пока была маленькой) показывала их главному швейцару Дорофею Леонтьевичу, а в день моего рождения, угощая подруг конфетами, я раньше всего подходила к нянечке. На выпускной фотографии (она была совсем маленькой, ведь это был 1919 год) присутствуют не только учителя, но и Дорофей Леонтьевич, и нянечка.
Еще одна поучительная история из школьной жизни. Русский язык и литературу нам преподавала Вера Михайловна - о ней я помню только, что она была болезненной - кажется, у нее было больное сердце. И один раз, когда я помогала ей отнести тетради в учительскую, она вдруг потеряла сознание и упала. Мы ее жалели, но понимали, что она очень слабый педагог. И вот однажды к ней на урок пришел сам попечитель учебного округа. Вера Михайловна явно перепугалась и не придумала ничего лучшего, как вызывать одну за другой лучших учениц класса - Лену Горбунову, Таню, меня и др. Отвечали мы хорошо, но учительница не учла, что Павел Михайлович до повышения долго был директором нашего училища, а его жена - инспектором женского отделения. Поэтому он знал нас и в конце урока, поднеся к близоруким глазам записку с нашими фамилиями, значительно сказал, что мы хорошие ученицы, перечислил нас и подчеркнул, что он нас знает, и хоть были мы еще неопытны, но прекрасно поняли - это щелчок нашей учительнице.
В те же годы, кажется в 1914 году, в училище было большое торжество по поводу присвоения ему имени цесаревича Алексея. После молебна всем учащимся были розданы большие портреты наследника в военной форме. К нам в дом попало, значит, три портрета, но только я повесила этот портрет в своей комнате над столом.
После такого длинного отступления вернусь к рассказу о том, как мы ходили развлекать наших учителей. Мы переоделись, но не в случайные маскарадные костюмы. Мы представляли семью: отца, добродушного, простоватого помещика изображала Лена Давидович, киевлянка, у которой были определенные актерские способности (нереализованные); его жену, жеманную дамочку в шляпке с вуалеткой играла Жанна Мундило - девочка из французской семьи; Таня Дьяченко была в костюме брата-гимназиста и даже рискнула проехать в трамвае, не вызвав никакого удивления. Роли остальных и даже свою я не запомнила - наверно, это было не так ярко. Но основное ядро было на высоте, и всё прошло очень хорошо.
По традиции нашего училища шестой класс - мальчики и девочки вместе - ставили спектакль. Для нас была выбрана пьеса Островского "Праздничный сон до обеда". Организовано это было солидно: для режиссуры была приглашена старая актриса Матрохова. Я играла подругу героини Устеньку, кажется, мне специально сшили платье, парикмахер сделал мне прическу с завивкой (в моей жизни - единственный раз). Но лучше всех играла Лена Давидович - сваху. Всё прошло нормально, но большого впечатления у меня это не оставило - мое домашнее выступление в роли царевича Дмитрия запомнилось мне ярче.
Этот спектакль был началом знакомства с мальчиками. Первое время мы заинтересовались, встречались с ними в школьном саду на переменах, ходили как-то вместе за город, как-то была у меня вечеринка с их участием. Но постепенно мы почувствовали большое несходство интересов и взглядов нашей группы с большинством мальчиков. У другой половины класса, где были "барышни", дружба продолжалась, даже, кажется, наметились несерьезные романы. А мы отошли от них. Впоследствии обнаружилось и более серьезное расхождение: мы были настроены революционно, а мальчики - очень многие - пошли в белую армию.
Теперь я подхожу к очень важному, переломному году - 1917-му. Сейчас, когда общественное мнение и личные убеждения очень многих из одной крайности, революционной, повернулись к другой, тотального осуждения и отрицания революции и ее героев, мне трудно найти правильный тон в описании событий.
Постараюсь рассказывать о своих впечатлениях того времени без новых наслоений. О февральской революции я услышала впервые на улице. Я вышла из дома по переулку Николаевскому, угол Дмитриевской (Семашко и Шаумяна), где занималась рисованием на частных курсах, вошла на Садовую, а там уже бегали мальчишки-газетчики с "Приазовским краем" и кричали, что царь отрекся от престола. Это было, очевидно, 28 февраля - ведь этот день, который долго был выходным, отмечался 12 марта, но до ростовской газеты известие, наверно, дошло только 13 марта. В моём окружении событие было принято радостно - царская власть себя уже сильно дискредитировала. Недаром газеты выходили с белыми пятнами на месте материалов, снятых цензурой. У нас в училище вскоре было собрание учеников старших классов. И тут (как ни странно, именно в это время) я впервые столкнулась с проявлением антисемитизма. Конечно, я об этом много знала, читала и слышала. Знала о черте оседлости, о процентной норме, о том, что мамины братья, учась в гимназии в Ростове, жили у нас в доме нелегально, знала, что им всё равно пришлось креститься, чтобы получить высшее образование; что мои братья из-за этого же уехали за границу; знала (и даже чуть-чуть помнила) о погромах. И, конечно, подробно знала о деле Бейлиса, которое, как предполагалось, должно было стать сигналом для повального погрома, и, конечно, очень гордилась тем, что русская интеллигенция дала отпор черным силам и выиграла дело - и даже неграмотные крестьяне, присяжные заседатели, признали Бейлиса невиновным. Но вот так прямо я этого не видела. А на этом собрании обсуждались первые решения Временного правительства, и одна девушка (я ее не знала, она была из 7-го или 8-го класса), выступая, сказала, что она согласна со всеми пунктами, кроме одного - о равноправии национальностей. Я не помню точно ее выступления, но оно меня обожгло. Однако я сейчас же успокоилась, так как и девушки - ученицы, и педагоги резко осудили это выступление.
С этого времени у меня и моих друзей пробудился активный интерес к политике. Мы читали газеты, бывали иногда на митингах, которые стихийно возникали на улицах и проходили очень шумно, но еще без силовых приемов. В то же время в ученической среде бурно расцветала общественная жизнь. Причем она не ограничивалась рамками отдельных школ, а объединяла все школы города. Конечно, не всю массу, а наиболее активную ее часть, сочувствующую революции. Очень скоро образовался комитет средних школ. Не помню, выбирали ли его или, скорее, это были представители от всех школ. Наша группа - я с моими подружками - интересовались работой этого комитета, хотя не входили в него - там были только самые старшие, а мы еще были шестиклассниками. Но мы не пропускали ни одного заседания и высиживали до самого конца, тем более что эти заседания проводились в здании нашей школы, в одном из кабинетов. Скамейки там были построены уступами (амфитеатром), и мы забирались на верхние ряды, внимательно слушали, переживали, и я даже записывала все выступления (может, тогда и начала развивать секретарские способности - потом я вела протоколы всех собраний библиотечных работников). Я не могу сейчас вспомнить, чем именно занимался этот комитет, но хорошо помню, что там, как и у взрослых, были отдельные группы, боровшиеся за власть, кипели страсти, ребята всерьез играли в политику. Председателем был гимназист, кажется, выпускник Леонид Баранов. Худой, невзрачный, он, по моим воспоминаниям, никак не блистал талантами, но, как многие политические деятели, умел завоевать и укрепить свою власть.
В первое время еще не определились политические симпатии, а тем более партийная принадлежность. Но общее настроение было революционное. И постепенно, по мере роста белого движения, нарастала рознь между нами и теми учащимися (больше - мальчиками), которые сочувствовали белым. И когда через год, а может, и больше, было бурное большое собрание учащихся в кино "Солей", о нём была написана школьная песенка (автор неизвестен):
В комитете заседанье, -
Гольденберг толкает речь .
И на лицах всех страданье
Жаром пышет, словно печь.

Старосельский молвит слово,
Возбуждая общий смех.
И в предчувствии дурного
Педагоги шепчут: "Грех".
Дальнейшую судьбу комитета, сколько он существовал - не помню.
Наше увлечение этими заседаниями скоро прошло, может быть, потому, что я переключилась на другую организацию, тоже общеученическую, но культурно-просветительного характера. Наш клуб назывался "Дом школьника". Датой его возникновения считалось 15 апреля 1917 года. Сперва этот клуб действовал тоже в нашем здании, потом перешел в реальное училище Шкитко (частное) на базаре, а когда уже никто не хотел нас терпеть, нашу шумную компанию приютило небольшое помещение - 1-й этаж начальной школы на Пушкинской около Университетского - там теперь медицинское училище. Заведующей этой школы была Елена Ивановна Кошелева, дети которой активно участвовали в работе клуба. Я дружила с этой семьей, а впоследствии дочь Елены Ивановны, Женя, стала женой моего брата Евгения. Но я думаю, что Елена Ивановна помогла бы нам даже без давления на нее детей. Она была замечательным человеком. Работая в школе и давая частные уроки (она была очень хорошим педагогом, ее приглашали и очень ценили ростовские богачи - например, Асмоловы, владельцы знаменитой табачной фабрики, брали ее дочь Женю на лето к себе на дачу у Черного моря), она вырастила без мужа четырех детей, перенесла тяжелое горе - ее дочь, хохотушка Люся, умерла в 1919 году, и при этом сохранила до кона работоспособность, отзывчивость и даже чувство юмора.
Наш "Дом школьника" хорошо провел зиму в этом невзрачном доме. Мы не подвели Елену Ивановну - вели себя культурно, следили за порядком, сами убирали. Каждый вечер дежурный директор (в это время я уже тоже была в дирекции) отпирал помещение и ровно в 11 часов запирал его. Чем мы там занимались? Были у нас разные кружки, были какие-то вечера, любили слушать музыку - среди нас был один очень хороший пианист - Лева Вартанян...
Но главное, что нас привлекало, - это общение, дружеские встречи. Естественно, уже начинались романы - ведь нам уже было по 16-18 лет. Но, насколько я знала, проходило это чисто, молодо, романтично. Весной 1919 года была первая свадьба: Николай Кошелев женился на Милочке Ермолаевой, которая еще только кончала гимназию. Поскольку это было при белых, они венчались в Новом Соборе, впоследствии разрушенном. Народу было много, но, кажется, только молодежь. Относились мы к этому несерьезно - радовались возможности повеселиться. Мы, ближайшие подруги молодых, договорились одеться одинаково - сошлись на матросских блузках, которые тогда были распространены. Молодожены разошлись довольно скоро, да иначе и быть не могло: Николай увлекался каждой девушкой, даже если видел ее в окно встречного поезда на остановке. А Милочка вышла потом за сотрудника Органов, была партийным деятелем и жила сначала очень благополучно, но потом мужа расстреляли, а она попала в лагерь. Но вернулась и дожила мирно как заслуженная коммунистка.
Все мы тогда были настроены революционно, но ни у кого не было четкой программы. Должна признаться, что о Ленине впервые услышала только после его возвращения в апреле... Ростов ведь не сразу стал советским - он находился в районе белого движения, центр которого был в Новочеркасске. После короткого, трехмесячного, периода Советской власти пришли немцы (1.5.1918). Очень хорошо помню их движение по Садовой и наше отчаяние... И когда летом наша компания работала (за деньги!) на каких-то огородах за городом и к нам подошел немецкий солдат с мирным разговором, я сделала вид, что не понимаю.
Окончательно Советская власть утвердилась в Ростове 8.1.1920. К этому я еще подойду, а пока - о Доме школьника. Напротив нашего помещения был особняк Николая Парамонова (сейчас там библиотека университета), где помещался какой-то белый штаб. Мы к нему относились с неприязнью и опаской, но они нас не тронули. Постепенно в нашей среде начали определяться разные направления, которые потом стали постоянными. Были у нас ярые меньшевики - из них самый яркий Рахмиль Канторович (Мила), худенький, маленький, но очень горячий. Он поначалу был еще не уверен в своих взглядах, но когда его арестовали и он провел какое-то время в одной камере с Даном и другими лидерами, то вышел уже настоящим твердокаменным меньшевиком. После этого он еще несколько раз был арестован, потом мы его потеряли из вида (семья его куда-то переехала), но он, несомненно, погиб. Я с ним очень дружила - как-то в письме он признался, что любит меня, но он, наверно, понимал, что я увлечена другим.
Были у нас и крепкие большевики. Один из них, Элькан Гольденберг, сын раввина (впрочем, отец его быстро понял обстановку и, несмотря на солидный возраст, поступил в мединститут), кончил институт красной профессуры и был даже удостоен упоминания в "Кратком курсе" среди последователей Бухарина. Институт этот курировался Бухариным - их даже так и называли "бухаринские мальчики". Поэтому понятно, как они кончали свою жизнь. Мне рассказывала одна знакомая, что Элькан у них был перед арестом и уже всё предвидел. Впрочем, муж этой знакомой тоже был вскоре расстрелян, а она была сослана.
Был среди нас даже один контрразведчик, Сергей Кравченко - он был немного старше нас, умел найти подход к каждому, но мы понимали, что он не наш... Но никого из наших ребят он не тронул, не выдал.
Очень характерна для того времени была семья Новицких. У матери-медсестры было три сына (отца, по-моему, не было). Старший, большой, нескладный, постоянно еще в гимназии, добивавшийся справедливости, стал большевиком, воевал под Новороссийском в отряде партизан (их тогда называли "зелеными") и там же погиб. Мы были тогда так молоды и легкомысленны, что встретились с ним один раз на нашем собрании. Это было, наверно, в конце лета 1919 года, когда Дом школьника уже не работал, но мы несколько раз собирались в большой квартире доктора Татарского (на Казанской и Соборном, то есть Серафимовича и Подбельского, за почтамтом, в самом центре города), сын которого, Леня, был нашим товарищем. Брат его, стройный, невысокий, красивый, был белым офицером, да еще адъютантом с аксельбантами. Дальнейшую судьбу его я не знаю. А еще был младший брат, мальчишка, его в двадцатых годах арестовали за бандитизм.
"Дом школьника", просуществовавший два с лишним года (15.4.1919 года в нашей квартире мы отметили его вторую годовщину), сыграл большую роль в моей жизни. Здесь я нашла вторую группу друзей (первой я считаю школьную) - с некоторыми из них связь была долгой и крепкой. Это были уже упомянутые Коля и Женя Кошелевы, ближайшая подруга Жени - Лена Выголова (если Коля влюблялся хотя бы на короткое время во всех знакомых девушек, то в Лену влюблялись все мальчики нашего окружения и некоторые - надолго), Наташа Штейнбух - с ней мы крепко дружили всю жизнь, Маша Скрылова , Надя Шевченко, красавица и певунья - ее убили в Миллерово, где она была зав. женотделом, во время восстания (казачьего? кулацкого?- сейчас это трудно понять), Сережа Климов, Шура Нейфах, который потом работал в Москве с моим братом Евгением, Моня Фогельсон, уже упомянутый Милик Канторович, Яша Старосельский (прообраз Ильи Городницкого в "Сентиментальном романе" В. Пановой). Он не был моим другом, но был близким приятелем, ярким талантливым человеком.
Насколько я знаю, он написал интересную книгу по истории французской революции... Долго был в лагере, вышел оттуда совсем больным - я видела его один раз, но мы не почувствовали следов старой дружбы, он мне стал как-то совсем чужим (что у меня очень редко бывало со старыми друзьями). Потом я слышала, что он покончил с собой, опасаясь, что его снова могут забрать.
Я перечисляю, конечно, не всех, а самых близких, связь с которыми и потом продолжалась, когда мы жили в разных городах и шли разными дорогами.
Напоследок назову Леню (дома его звали Леля) Лиманова, который был для меня самым близким другом и не просто другом - я была влюблена в него в течение нескольких лет. Как-то Наташа Штейнбух сказала мне, когда я ей рассказывала о дачном знакомстве в Сочи (1925 год) с Юзовским, который за мной слегка ухаживал:
"Флирт - это не для тебя..." И она, наверно, была права. Хотя я первый раз ошарашила маму, в 6 лет заявив ей, что влюблена. Речь шла о брате Жениного товарища, которого я видела один раз в жизни на дне рождения Жени. Он поразил меня своей курточкой с серебряными пуговицами (в нашем училище мальчики носили черные курточки с зеленым кантом и скрытой застежкой, а у того Володи была форма Степановской гимназии).
Я ощущала некоторую досаду и разочарование, когда мы шли целой компанией домой из училища и на углу Никольской и Малого (Социалистической и Чехова) я поворачивала, а Аполлон Михайлов шел дальше с Таней, хотя ему было и со мной по дороге. Но это была детская забава. А Леня - это была юная, чистая, хотя и не совсем настоящая (я это поняла, когда появился Жак) любовь. Я не знаю и сейчас не могу объяснить, чем именно он меня привлек - высокий (по тогдашним меркам), не очень красивый мальчик, неглупый, с чувством юмора, музыкальный. Семья у него была культурная, революционная, но в меру: отец работал, кажется, в банке, после февральской революции был какое-то время городским головой Нахичевани - тогда самостоятельного города. Но, насколько я знаю, ни арестов, ни ссылок не было ни до, ни после революции. А вот семья матери - Локерман, брат и сёстры были активными меньшевиками. Брат матери, Александр Локерман, опубликовал при белых книгу об ужасах трехмесячного владычества большевиков (она так примерно и называлась - "100 дней и т.д."). Его судьбу нетрудно предугадать .
Квартира у них была очень близко от нас - на углу Пушкинской - меня поразило, что табличка на двери была не с именем хозяина, как у всех, а "ЛИМАНОВЫ", что мне показалось демократичным и справедливым. Кроме Лени, в семье была старшая сестра Дина и два младших брата - Женя, который тоже был в нашей компании, но не на равных, и Шура - впоследствии погибший на войне. У Дины была любопытная судьба, тоже характерная для нашего времени. Еще студенткой она приглянулась студенту Ричарду Пикелю. Этот студент ушел в Красную Армию, сделал там блестящую карьеру, стал одним из ближайших сотрудников Троцкого, получил в Москве на Пречистенке квартиру (насколько помню - я там была - это был даже особнячок) и прислал за Диной своего адъютанта и даже (не ручаюсь) отдельный вагон. Он был настолько крупным деятелем, что его имя фигурировало в газетах в числе приговоренных к высшей мере по делу троцкистов - такой чести удостаивались немногие, всех перечислить было невозможно. Меня заинтересовало его высказывание в ответ на вопрос Лени, что он нашел в Дине: "Я прихожу с работы совсем измученный, и если бы моя жена вела со мной умные разговоры, я бы сошел с ума. А Дина хорошенькая, веселая, щебечет, споет - и я отдыхаю". Дина успела с ним развестись до трагического конца и тогда не пострадала.
Но она была замужем за другим деятелем, и когда взяли того, имела неосторожность предъявить свои права на рояль - тогда взяли и ее. Она вернулась и доживала где-то в глубинке.
Полюбив Леню (мне было тогда 16 ), я ясно понимала, что это дело безнадежное: в "Доме школьника" всё было на виду, и все знали, что Ленька крепко связан с Леной Выголовой. Я страдала, тщательно скрывала от всех свое чувство. У меня и тогда не было привычки делиться своими переживаниями, хотя подружки охотно и подробно мне рассказывали о своих переживаниях, и я их сочувственно выслушивала. Но вдруг мне повезло: Лена заинтересовалась другим мальчиком, огорченный Леня огляделся кругом и, очевидно, заметил меня. Тут начался счастливый период. 30 ноября 1918 года он принес мне цветы (это было впервые ), и в этот день мы поцеловались... Не знаю почему - время ли было такое или я была еще ребенком, но меня вполне удовлетворяли беседы и поцелуи. И Ленька никаких претензий не предъявлял.
По понедельникам и четвергам Леня к 4-м часам шел с виолончелью на урок музыки. Он шел мимо нашего дома, и я обязательно дежурила у углового окна (там был эркер), чтобы помахать ему рукой и увидеть его улыбку.
Летом 1919 года он уезжал, и у нас была горячая переписка. Потом он вернулся, всё как будто было хорошо, но скоро я стала замечать, вернее чувствовать, что это уже не то. И мне приснился сон (я не верю в сны по общепринятым приметам, но допускаю какие-то предчувствия, что-то вроде телепатии): Ленька уходит, я прощаюсь с ним, стою, как всегда, на своей площадке 3-го этажа и смотрю, как он спускается. И вдруг мне становится совершенно ясно, что он уходит совсем, навсегда. И когда он как-то вечером, сидя у меня, вскользь сказал, что обещал Лене зайти за ней вечером на работу (она работала тогда в банке, в денежной экспедиции и говорила, что, целыми днями перебирая купюры, она потеряла ощущение ценности денег, хотя своих денег у нее очень мало), меня сразу кольнуло... И он это понял и, поднявшись, глядя мне в глаза, вдруг спросил: "А может быть, не ходить?" И тут я сразу твердо сказала: "Иди, тебя ждут". Я была горда и не хотела подачек.
А весной они поженились. И когда я шла к ним, чтобы поздравить, я всю дорогу настраивала себя и готовилась к встрече, чтобы быть спокойной и не выдать себя. С Леной мы дружили и продолжали дружить. Как-то зимой, встретившись в университете, мы пошли куда-то наверх, сели на ступеньки, поговорили, обнялись и поплакали - почему нам было суждено встретиться на узкой дорожке... Потом они уехали в Москву, куда потом переехали и их семьи.
Была у меня еще короткая вспышка радости - в 1921 году, когда и Женя, и многие друзья уехали в Москву, моя умная мама увидела, что я осталась почти одна (школьные подруги тоже разъехались), и уговорила папу организовать мне поездку в Москву - тогда это было сложно. Папа быстро нашел человека, который ехал в отдельном вагоне, специально оборудованном - два-три купе и большое общее помещение (где я спала на диване).
В Москве я жила в комнате у Леньки - Лены тогда не было, она гостила в Ростове. Но жили там и Женя Кошелева, и наш Женя, и кто-то еще. Спали и на стульях, и еще как-то, клали под голову большую муфту Ленькиной тетки, но нам было хорошо и весело. И в театры ходили. Была я тогда и в Большом, особенно полюбила Камерный. Но главное - дружески общалась с Ленечкой.
А летом он с Леной по дороге куда-то на юг, кажется в Анапу, заехали в Ростов и были у меня. Посидели, поболтали, несколько натянуто. А когда я проводила их до парадной двери (мы жили уже на Садовой) и вернулась домой, я вдруг физически ощутила полное освобождение. В последующие годы мы иногда встречались в Москве, на даче, где вместе отдыхали его сын и Женина дочка. Но всё это были уже даже не дружеские, а приятельские встречи.
Они с Леной прожили очень дружно, пережили его, правда, короткую, изоляцию. Он очень внимательно опекал ее в последние годы - она тяжело болела эмфиземой легких и даже не хотела никого видеть. После ее смерти он несколько раз приходил к Жене Кошелевой (она много помогала ему в уходе за Леной), где тогда летом жили мы с Жаком, и мы очень хорошо и тепло говорили. Норка (дочка Жени) со свойственным ей напором даже сказала Жаку: "А вдруг у них вспыхнет старое чувство?"
Через несколько лет он женился на своей двоюродной сестре Олечке Локерман, которую я знала еще маленькой - она училась в младших классах нашей школы, и я проявляла к ней особенный интерес, которого она не понимала. Жили они, кажется, дружно, но каждый из них был больше заинтересован своими внуками. Года три тому назад (1988? 1989?) он умер. Вот вам история одной любви. У меня осталось от нее светлое воспоминание, но я очень благодарна судьбе и Лёне, что мы не поженились. Настоящее счастье было впереди.

@темы: Воспоминания

---

Новый не флэш-моб :)

Для развлечения предлагаю всем желающим, включая гостей повесить список дел, которые они в своей жизни не закончили. Пример у siniykaktus.

Я не закончила

1. Бальные танцы (до первого класса) – из студии выгнали за проф. непригодность

2. Музыкальную школу – а очень хотела, но не нашли ни слуха ни голоса

3. Курсы английского языка в средней школе – из-за лени

4. Написание работ для одного института

Вспомню еще что-то допишу

---

Цитаты

Вовремя мигнувший светофор уравнивает шансы Ахиллеса и черепахи

и

Нескромное обаяние сексуальности и несексуальное обаяние скромности...

Взято у Chris Danver

Понимаешь, что Б-г тебя с ним на всю жизнь связал, а его … видно не успел или не захотел, и думаешь да гори оно все огнем! Урву хоть две недельки счастья…

Тигран Кеосаян, "Ландыш серебристый"

Требуются КУРЫ-ГРИЛЬ с опытом работы

Банер в переходе на Буденновском

Несложно сказать человеку, что он дурак. Гораздо сложнее заставить систему правильно работать

Некто

Выделены задачи, при которых множество Парето этих задач имеет определенный вид

Пункт научной новизны из одного автореферата

Кстати, я сюда не писала, но я тут съездила в один из колледжей, куда меня приняли, и решила туда пойти. Жду не дождусь. Кому хочется подробного восторженного визга, стучитесь в асю, хоть я там и не бываю.

Пост найденный в одном из дневников

---

Настроение по Бомарше

Настроение с утра было припротивнейшее ничего не помогало, поэтому

1. Поехала за продуктами - не помогло

2. Накупила всяко вкусного - не помогло

3. Раскидала пыль в квартире по углам - не помогло

4. Выгребла пыль из всех углов - не помогло

5. Выкупала себя - не помогло

6. Вкусно со смаком поела под "Культурную революцию" - не помогло

7. С горя стала смотреть на многочлены - не помогло

8. Выявила условия устойчивости многочленов - не помогло

9. Позвонил хороший человек - не помогло

10. Приехал он - ...

---

Мемуары. Глава 4. ОТРОЧЕСТВО (1910-1914)

Смерть бабушки.
Школьные годы (продолжение).
Попытки литературного творчества.
Лето в Славянске, Ойнхаузен и Цюрих.
Первые экзамены. Братья Боря и Саня.

Из Дрездена мы поехали на пароходе по Эльбе в Бад-Эльстер - очень милый, уютный, чисто немецкий курорт. Жили мы на тихой окраинной улице на первом этаже дома с гордым названием “Villa immaculata”. Я тогда не понимала значения этого слова и только много позже узнала, что это означает “незапятнанная, непорочная” и обычно относится к Деве Марии.
Помню курьезный случай, связанный с этим названием: старший брат Виктор в это лето ездил на пароходе вокруг Европы (из Таганрога в Гамбург) вместе с братом Саней. Тогда, конечно, еще не было круизов, но папа смог договориться с капитаном грузового парохода, и он их взял. Столовались они вместе с командой. Европейские моряки оказались очень воспитанными, и Саня, который никогда не обращал внимания на светские манеры (подав девушке пальто, он тут же мог ей сунуть свою ученическую шинель, чтобы она, в свою очередь, помогла ему), был смущен и всё время поглядывал на брата, чтобы брать с него пример. После этого путешествия Саня уехал домой (не помню почему, а может, и не знала истинной причины), а Витя приехал к нам. Это было поздно вечером, улица была совсем темной, и он не решился беспокоить соседей и придремал на скамейке около ограды какого-то садика. А когда рассвело и он увидел название виллы на стене дома, оказалось, что это и была “Villa immaculata”. В то лето мальчики очень увлекались теннисом. Виктор играл хуже Бориса (тот раньше тренировался), но был так неотразим в белом костюме, что девушки ходили на площадку полюбоваться им.
Мы вернулись в Ростов, и очень скоро туда привезли умирающую бабушку (об этом я уже рассказала). Это были, наверно, первые похороны в моей жизни. Меня прямо из школы отправили к тете Соне и только на несколько минут привели попрощаться - хоронили ее из дома. Мне рассказывали, что она как будто ждала приезда сына Фоли (Рафаила), чтобы успеть повидать его перед смертью. А утром после его приезда, когда все близкие стояли вокруг ее кровати, она обвела всех взглядом, остановила глаза на Фоле - и умерла. Я была привязана к бабушке, помню ощущение ее мягких щек, но видела я ее редко, поэтому, наверное, не очень почувствовала ее уход. Потом мы с мамой бывали на ее могиле на старом еврейском кладбище - оно было, так же как и большое русское Ново-поселенское кладбище, примерно в районе Дворца спорта. Вспоминаю смешной разговор с Эммочкой Златопольской в раннем детстве - кто какую бабушку больше любит. И я тогда сделала вывод, что каждая больше любит “мамину бабушку”.
В первые школьные годы в мою честь впервые были написаны стихи. Как я уже писала, училась я легко и успешно и щедро делилась с подругами - подсказывала, объясняла, давала списывать... В старших классах у нас даже произошел такой случай: я когда-то поленилась, вернее увлеклась книгой и не решила задач по коммерческой арифметике, понадеявшись на то, что успею это сделать на первых уроках. И действительно, я успела всё сделать (этот предмет был на третьем уроке), но не учла одного: с первого же урока ко мне полетели записки: “Дай тетрадку с задачами!”. А на перемене мне пришлось выслушать горькие упреки в эгоизме: “Ты-то решила, а о нас ты не подумала”. После этого я волей-неволей все выполняла вовремя. Так вот, в одном из младших классов моя одноклассница Ася Арсени написала такие стихи (очевидно, я была польщена, так как запомнила их с первого чтения):
О, Мира, Мира!
Ты наша кумира!
Ты вразумила
Целых полмира!
Я все же пыталась указать на то, что кумир - мужского рода, но Ася уверенно возразила, что я девочка, поэтому обо мне надо говорить в женском роде. С Асей я не была особенно близка, но мы были в приятельских отношениях. Я бывала в доме ее дедушки - они с сестрой жили у дедушки с бабушкой в чудесном особняке с садиком, в котором была аллея замечательных розовых кустов. Отец Аси был моряком и жил с женой и младшей дочерью Мусей (она потом была женой Григория Моисеевича Явича, брата моей подруги Ады Явич), которая позже тоже переехала в Ростов. Я не знаю, почему они жили врозь. В этом доме, вход в который был с Пушкинской улицы (между Богатяновским и Покровским), теперь - детская больница, выходящая на Адыгейскую. А в двадцатом году там было что-то вроде общежития молодых большевиков, и я когда-то заходила туда не то к товарищу Жени Мечиславу Краковскому (он потом стал нашим послом в Польше, затем был оттуда вызван и расстрелян), не то к моей подруге Наде Шевченко (очень красивой девушке с чудесным голосом, выделявшимся даже в общем хоре; позже она работала в женотделе в Миллерово и была убита во время кулацкого восстания) и видела эти чинные комнаты в полном беспорядке, с окурками и остатками еды на столах. Одно время там были собрания “Культурной мастерской” - молодежного объединения. Некоторые черты этих собраний описаны Верой Пановой в “Сентиментальном романе”, когда Севастьянов (в нём много авторских черт) и Семен Городницкий (его прообразом был Арсений Старосельский) идут проверять “Цех поэтов на Лермонтовской”. Там отражен, видимо, и Союз поэтов, где сановной царицей была Нина Гербстман - Грацианская - Зеленская, где фигурировали имажинисты и т. п., но запах роз из открытых окон - это уже от дома Павлова, дедушки моей подруги.
Если говорить о стихах, связанных с моим детством, то нельзя не упомянуть альбомчики для стихов, которые были у всех девочек, и у меня тоже. Были всем известные вирши, которые и мне писали подружки:
Ты хочешь знать, кого люблю я?
Его не трудно угадать...
Будь лишь внимательней, читая,
Яснее не могу сказать
(при этом первые буквы жирно подчеркивались), или в самом крайнем углу внутренней стороны переплета мельчайшими буквами вписывалось:
Пишу дальше всех,
Потому что люблю больше всех.
Кто любит более меня,
Пусть пишет далее меня!
Или совсем уже удивительное, если учесть, что писала девчонка с кудряшками:
Я не поэт, а просто воин,
Залез в альбом и тем доволен...,
или
Мира (Лена, Катя ...) - розовая роза,
Мира - ландыш у ручья,
Мира - просто ангелочек,
Мира, я люблю тебя!
Поскольку я тут несколько раз упоминаю свое имя, хочу объяснить: имя Мирра пишется с двумя “р” (см. поэтесса Мирра Лохвицкая), но моя мама считала, что у меня это не имя, а домашнее сокращение (дома меня звали Мирочка), поэтому одного “р” -достаточно. А называли меня так в память прабабушки по материнской линии, матери Рахили Викторовны, которую звали Мириам, а в быту называли Марьей Глебовной. У меня сделали наоборот: по документам я Мария, а называли меня по ее настоящему имени - Мирой...
Вернусь к альбому, который у меня долго, по-моему до самой войны хранился. И, конечно, не ради этих “стихов”, а из-за “авторских” надписей. Даже дарственная надпись Лены Горбуновой была ее творчеством:
Дарю тебе мопсика,
(на альбоме была мордочка щенка)
Прошу его принять,
И на него глядя,
Меня не забывать.
А потом на нескольких страницах разных цветов мелькали стихи моих братьев. К сожалению, я запомнила мало. Витя, который поэзией мало грешил, написал своим каллиграфическим почерком длинное стихотворение, обыграв случайно написанное вверх ногами стихотворение:
...что положенье вниз ногами
не used у твоих подруг.
Женя, который в детстве и юности писал стихи, написал мне в альбом несколько стихотворений. Я запомнила одно, написанное на оранжевой странице:
Как сочный спелый апельсин
Желта сия страница...
Как добрый дар в день именин
От добрых теток и кузин
Она да сохранится!
Женя любил поэзию, много читал стихов, постепенно переходя от Надсона к Северянину, а потом - к Маяковскому (которого он в 1930 году ходил хоронить), дальше я его поэтических вкусов не знаю - он жил в Москве, и я уже не делила его читательских интересов.
Из его школьных лет я помню почти наизусть стихи, написанные им, когда ему было 12 лет, под впечатлением смерти Л.Н. Толстого. Я была тогда совсем маленькой (9 лет), но, кажется, у нас оставалась страничка с записью этого стихотворения, поэтому я его запомнила почти целиком:
Умер Толстой... И все мысли его,
Все лучшие в мире идеи
Сошли с ним в могилу, и хладный покой
Навеки уже их овеял...
Но слава его, как раскат громовой,
По всей разлетится вселенной,
И помниться будет повсюду на ней
Тот образ Толстого нетленный.
Второе стихотворение, исполненное публично, я совсем забыла.
У нас в школе каждый год в день смерти Пушкина проводились общешкольные утренники. На одном из таких утренников и исполнялось стихотворение Жени о Пушкине. Сам он его не читал - возможно, из-за дикции... Мы все картавили, хотя родители, особенно мама, очень следившая за правильной речью, говорили чисто. Потом некоторым удалось выправить свою речь, но и следующее поколение, например, Леонид, сын Виктора, игравший в студенческих спектаклях, от этого страдал. А меня даже друзья, та же В. Панова, называли и лично, и в письмах - Ми’очка. Но меня это огорчало только в детстве, когда меня дразнили - “Скажи: на гоРе АРаРат Растет кРупный кРасный виногРад!”. А потом я замечала это только тогда, когда приходилось слышать себя по радио или телевидению, и я понимала, как это плохо получается.
А может быть, Женя просто стеснялся - когда его товарищ не очень выразительно прочитал стихотворение и публика потребовала автора, Женя вышел на сцену, но так неловко, что показалось, будто он хромает. Мы сидели в зале, я с классом, а мама с бабушкой (папиной мамой), которую заботливо привела на триумф внука, где-то в первых рядах. И когда Женю вызывали, бабушка поворачивалась к сидевшим рядом и сзади, чтобы сообщить, показывая на маму: “Это ее сын!”. А у нас потом среди семейных реликвий хранилась печатная программка с упоминанием: «автор стихотворения уч....класса Е. Браиловский». Потом Женя бросил писать стихи, сказав, что он не может так писать, как хотел бы...
А Норочка, его дочка, в детстве прочитала как-то (или услышала) стихи отца, пришла в восторг и заявила, что он писал лучше, чем Лермонтов и даже чем Жак! О стихах Жени я еще напишу дальше.
Брат Борис, наиболее гуманитарный из всех братьев (по иронии судьбы ставший инженером и, кажется, неплохим), в юности стихов не писал - во всяком случае мы об этом ничего не знали. Но через много лет он прислал нам из Англии стихотворение, написанное по-английски “To be or not to be”, которое по подстрочнику перевел Жак. Что касается меня, то я уже писала, что никакими талантами не обладала. Но к литературе меня тянуло, и я в те годы завела себе тетрадку для творчества. Она начиналась с рассказа в народническом духе о деревенской девочке, не выдержавшей городской жизни (в рассказе она служила помощницей кухарки в господском доме) и умершей от тоски с последней мольбой: ”Мамка, возьми меня в деревню!”. Рассказ так и назывался - “В деревню!”
Были там и стихи. Одно, навеянное Пушкиным и моим выступлением в сцене у фонтана, было посвящено этой сцене и начиналось так:
На балу танцует Дмитрий,
Но танцы не в радость ему...
Он мыслит о скором свиданье,
О первом свиданье в саду...
Потом было еще стихотворение, написанное под влиянием “Белого покрывала” (оно было в тетрадочке маминых любимых стихов вместе с “Сакья - Муни” Мережковского и “Сердцем матери” Ришпена) и еще шутливые стихи о дружбе брата Бори с Шурой Гушнером:
За столиком своим
Сидел он с ним.
Жареной куры
Не ел Боря без Шуры.
Вкусного барбариса
Не ел Шура без Бориса.
Хотя я была еще маленькой, но, очевидно, все же поняла, что литературное творчество - не мое призвание, и бросила писать. Чтобы через много десятилетий вернуться к семейно-шутливым стихам.
В ту осень 1912 года состоялось и мое выступление на утреннике в школе, но в скромной роли чтеца. К столетию Отечественной войны 1812 года мы читали в лицах “Волк на псарне” Крылова, и мне были поручены слова автора. И хотя мне досталось только несколько слов, но папа и мама захотели их услышать. А в это время кем-то, очевидно, с наводки прислуги, были похищены их меховые шубы.
Я еще не сказала о том, что Женя любил шутливые экспромты. Один из них я запомнила. Это была записка, оставленная с вечера маме (под явным влиянием Бальмонтовской башни):
Настанет утро, но в тихой неге,
Но в тихой неге цветных долин
Царить я буду в безумном беге,
В безумном беге струистых вин.
Но свято помня благие цели,
Благие цели моих минут,
Меня поднимешь ты с колыбели,
Ты с колыбели безумных чуд.
Мама прочитала - и всё поняла: его надо утром разбудить.
После того, как закончились наши поездки к бабушке, мы первое лето 1911 года провели на курорте в Славянске, где меня лечили от ревматизма. Помню большой сад с разбросанными по нему дачными домиками и многих женщин, приносивших продукты для продажи и громко, зазывно расхваливавших свой товар (мама готовила дома на керосинке или спиртовке). Помню еще рощу, где была детская площадка и каждый вечер проводились игры с ребятами. И тут я впервые столкнулась с интригами и борьбой за место. Играми руководил какой-то молодой человек, очевидно, студент, делавший это увлеченно и с выдумкой (это была платная должность в курортном управлении). И вдруг, к нашему и его большому огорченью, его заменили какой-то скучной теткой, умевшей только вести скучные хороводы с сентиментальными припевами. Большинство ребят и я тоже перестали туда ходить. Оттуда мы ездили смотреть Святогорский монастырь, тогда еще действовавший.
Где бы мы ни были, мама всегда стремилась увидеть побольше. Когда из Эльстера мы ездили в Егер, где был убит Валленштейн, и смотрели музей, вероятно, я задала какой-то вопрос, после этого экскурсовод (или смотритель) обращался только ко мне!
А летом 1913 года мы поехали отдыхать и лечиться в Вестфалию (а может быть, это в Нижней Саксонии), на курорт Ойнхаузен. Как я уже говорила, почти все русские курорты нам были запрещены. И только после начала 1-й Мировой войны, когда заграничные курорты оказались недоступными, милостиво разрешили пребывание на курортах Минераловодской группы, но только по специальному разрешению с медицинским обоснованием.
В Ойнхаузене нам жилось довольно уютно, еще не было и намеков на будущую вражду. Мы были в хороших отношениях с двумя семьями -хозяйской, где была дочка, простая веселая девушка, и квартирантками второго этажа, семьей чиновника, где была более образованная, но и более жеманная фройляйн Эльза. Мы ездили на Aussichtsturm (смотровую башню) - такие башни очень распространены в Германии и привлекают туристов. Эта башня была на горке и увенчана памятником Вильгельму 1-му. Я тогда заметила (хотя была еще девчонкой), что Борис помогал детям и пожилым женщинам подниматься - мы ездили целой компанией.
Запомнился еще детский праздник с призами в спортивных соревнованиях (например, в стрельбе палочками с резиновыми наконечниками из детских пистолетов), организованный Союзом ветеранов. Кто-то из наших соседей, член этого Союза, нас (собственно, меня) пригласил. У нас тогда таких Союзов я не помню.
Из Ойнхаузена мальчики - Боря и Женя - поехали домой, а мы с мамой в Цюрих, где уже год после окончания училища жил Саня, готовился к поступлению в Политехникум - у него как раз начинались очень трудные вступительные экзамены. Не могу сейчас точно объяснить, чем была вызвана эта поездка: желанием посмотреть, как живет Саня, здоровьем мамы (у нее тогда что-то было с сердцем, хотя она была еще совсем не старой - 43 года, и потом она на сердце не жаловалась), или еще чем-то. Помню, что велись какие-то переговоры о переезде всей семьи, поскольку в России дальше учиться было нельзя. Во всяком случае, мы с мамой вернулись только весной.
Мы поехали не прямо в Цюрих, а по дороге, сделав остановку в Берне (где смотрели знаменитую яму с медведями - в память о легенде, связанной с названием города, которая показана в фильме “17 мгновений весны”), пожили недели две в Лозанне. Жили мы там в небольшом пансионе, хозяйка которого прозвала меня за любовь к помидорам “Mademoiselle tomatto”. Там были иностранные туристы, и я впервые увидела очень красивых англичанок (как на открытках, которые были очень у нас распространены - они так и назывались “английскими”) и поняла, как несправедливо распространенное мнение о сухопарых англичанках.
Приехав в Цюрих, мы сначала поселились в пансионате, а потом сняли комнату в семейной квартире, и мама хозяйничала сама. В те годы это было несложно, а там - тем более: всё было рассчитано на облегчение быта. Мне особенно запомнилось: на берегу озера был магазин шоколада разных фабрик (я даже научилась в них разбираться). И очень дешевые были апельсины, продававшиеся в каждой лавочке. Мне припоминается (поручиться не могу), что стоили они 30 сантимов (12 копеек) не то за кило, не то за фунт. Жили мы с мамой вдвоем. Сане удалось поступить в прославленный Политехникум, но жил он отдельно. Потом приехал Витя и поселился с ним. Район, в котором мы жили, считался студенческим, причем большая часть студентов были русские.
Рассказывали там такой местный анекдот. В Цюрихе всего два с половиной полицейских, этого вполне достаточно: один контролирует квартал итальянский, второй - студенческий, а на весь остальной город хватит и половины. Город был живописный, расположенный на берегу Цюрихского озера, в которое впадает река Лиммат, протекающая посередине города. Тогда он был довольно тихим, автомобили если и были, то очень мало. Часть города (в том числе и наш район) поднималась от центра в гору, главная улица, шедшая к озеру, называлась Bahnhofstrasse (Вокзальная). Важным средством передвижения был фуникулер.
На главной улице был большой универмаг фирмы Елькин, существующей до сих пор: ярлык этой фирмы я видела на привезенной из-за рубежа куртке. На этой же улице, немного отступя, стоял памятник Песталоцци. Я немного побаивалась этой фигуры, когда мне как-то пришлось проходить мимо вечером.
Город был очень чистый, жизнь была организована так, чтобы людям было удобно. Постоянного рынка не было (во всяком случае я не помню), но на центральной улице в определенные дни с утра торговали всевозможными продуктами со столиков и лотков. А к обеду всё убиралось, и улица опять сверкала чистотой. В магазинах было всё: и любые полуфабрикаты, фарш, готовые открытые пирожки, которые можно заполнить любой начинкой, и т. п. Прожили мы зиму спокойно, размеренно. Я много занималась по программе 3-го класса с некоторой помощью мамы. Власти города требовали, чтобы я ходила в школу, но мама сказала, что в нашей школе другая программа. Они согласились, но предупредили, что будут проверять, учусь ли я. И действительно один раз, когда я каталась на санках, ко мне подошел полицейский и спросил, почему я не в школе (тогда и там, как и у нас, школы работали в одну смену), но моим объяснением удовлетворился. А на санках я с наслаждением каталась каждый день - в перерыве между занятиями. Вообще санный спорт там был очень распространен - по воскресеньям люди уходили на вершину Цюрикберга, чтобы скатиться оттуда - не только дети и молодежь, но и совсем пожилые.
Кроме школьных предметов, я еще занималась с учительницей немецким языком.
Каждый год в Цюрихе в театре дается для школьников бесплатный спектакль, причем показывают всегда одно и то же (очевидно, рассчитывая на разную аудиторию) - патриотическую пьесу “Вильгельм Телль” Шиллера. Меня на этот спектакль пригласили - у нас был знакомый школьный инспектор. Впечатление было огромное - и от прекрасных стихов (потом я читала и перечитывала пьесу, даже помню небольшую книжку серии Taschenbucher, карманных книжек, декламировала наизусть монолог Телля), и от постановки (наместник въезжал на сцену верхом на лошади), и от героизма. В ту зиму я там единственный раз в жизни повидала своего легендарного дядю Сашу, который после побега с каторги вскоре эмигрировал и жил тогда в Париже. Он приезжал к нам повидаться с моей мамой (в это время и папа приезжал к нам) и выяснить какие-то семейные дела. Мне, конечно, не хватало подруг, русских книг, но вообще я жизнью была довольна и даже потом скучала по Цюриху. Вернулись мы весной, кажется в марте. Ехали через Берлин, где останавливались для каких-то покупок. Это была весна 1914 года, и мама говорила, что она уже чувствовала перемену в отношении к нам - меньше дружелюбия. После приезда я по всем предметам сдала весь пройденный курс - все прошло удачно. Я была даже разочарована, когда сдавала естествознание. Это было на перемене, в уголке широкого коридора поставили два стула. Евгений Федорович меня мало спрашивал и сказал: “Вы же всё знаете”.
А потом были экзамены - первые в моей жизни.
У нас в училище не было переходных экзаменов, как в гимназиях. Экзамен проводился, только когда заканчивался предмет. В третьем классе мы сдавали чистописание и арифметику. Я очень боялась чистописания, которое с трудом сдала на тройку. Кто-то даже слышал, как Иван Данилович, преподаватель ненавистных мне графических предметов, сказал: “Что я могу ей поставить, если она пишет как курица лапой?”. И вдруг на экзамене по арифметике, на который я шла уверенно, случился некоторый казус. Всех девочек рассадили по одной за партой, а нас с Леной Горбуновой оставили вдвоем - можно было не опасаться, что мы будем списывать или подсказывать друг другу.
Задачу написали на доске, она была легкой и понятной. И вдруг, когда я быстро сделала все нужные действия, у меня не сокращается дробь 27/8! Я судорожно начинаю всё с начала - как будто все верно... Елена Николаевна (инспектор, председатель комиссии) видит мое замешательство и предлагает мне пересесть за другую парту. Это больно ударило меня по самолюбию и еще усилило мое волнение. Я вижу, что уже многие сдают свои листки, а я бьюсь и ничего не понимаю. И тут ассистентка, учительница истории Лидия Степановна (в таком объеме математика была доступна всем), останавливается около меня и молча ставит палец на цифру. Я взглянула на доску - оказывается, я не то неверно, не то неразборчиво переписала условие: надо было не 27, а 24 - и всё прекрасно сокращалось, через минуту я сдала работу.
В то бурное лето 1914 года мы никуда не ездили. Боря закончил школу с серебряной медалью и должен был учиться дальше. Гуманитарное образование, связанное с русским языком и русской литературой, было ему недоступно, и он ничего не мог выбрать. Тогда решили, что он поедет в Цюрих, погостит у Сани, отдохнет, осмотрится и что-нибудь надумает. Он уехал в июле, а 1 августа началась первая мировая война. Связь прервалась, какое-то время папа не мог даже помочь им материально, потом всё как-то наладилось, но обоих братьев мы уже больше не увидели. Мама, склонная к суеверию (при всей трезвости ее ума), всегда с горечью вспоминала, что, провожая Борю, она с ним по-настоящему не простилась - провожатых, родных и друзей, было очень много. Пока он со всеми обнимался, начав с более далеких, раздался третий звонок, потом свисток, и ему надо было спешно подняться на площадку вагона.
Боря уехал в Глазго, овладел английским, поступил в Политехникум, потом ушел добровольцем на войну, механиком в летные части, вернулся, закончил институт, пользуясь как ветеран государственной стипендией. Женился на англичанке, всю жизнь работал инженером, переехал в Лондон, где и умер в 1975 году - нам об этом сообщила его жена.
Всю жизнь Боря активно о нас заботился: в 20-х годах, когда Америка организовала “гуманитарную помощь” посылками АРА, он оплачивал такие посылки (в них были кукурузная мука, кокосовое масло, сгущенка и еще что-то) для нас и для Жени (он тогда был в Перми). Для нас это было, конечно, большой поддержкой. Я даже опасаюсь, что злоупотребляла сгущенкой, и это после голодных лет плохо отразилось на моей печени.
Потом, во времена ТОРГСИНА, Боря дал нам возможность систематически пользоваться его благами, внося необходимую валюту. ТОРГСИН - торговля с иностранцами, предшественник “Березки” - магазины с богатым ассортиментом товаров, которые продавались за валюту или за золото. Туда сдавали часики, крестики, брошки и другие золотые вещи (кажется, и серебряные тоже).
Это было в начале тридцатых годов, вскоре после рождения Сережи. В те трудные годы благодаря Борису мы могли нормально кормить Сережу, не лишая его молока и даже фруктов. Когда мы в первый раз получили чеки для ТОРГСИНА и разыскали первый маленький магазинчик в здании бывшего реального училища в Думском проезде, мы с мамой были ошеломлены обилием товаров, которых мы в те годы не видели. Потом магазин расширился и перешел в помещение теперешнего “Плевена” на Б. Садовой. Но мы не соблазнялись вещами, обращая главное внимание на питание.
В 60-х годах, когда наладились отношения с Западом, Боря через какую-то фирму прислал нам две посылки - в каждой была теплая мохеровая кофта, нейлоновая рубашка, какой-то трикотаж. Вещи были хорошие, нужные, но удовольствие было отравлено тем, что мы ужасно боялись обвинений со стороны партийной организации и тщательно скрывали происхождение этих вещей. И для этого были все основания: в автобиографической повести Меттнера рассказывается, что писателя Дюбина исключили из партии за теплую кофту, присланную его теще - эта кофта лежала на столе секретаря райкома как грозная улика.
Жизнь Бориса прошла неплохо - он получал удовлетворение от работы и от спорта (накануне смерти, в 80 лет, он играл в гольф), у него были теплые отношения с женой. Но думаю, что ему очень не хватало детей. Последние годы он жил в Лондоне (Сережа видел этот домик по пути в Глазго) типичной жизнью интеллигентного пенсионера: немного консультировал товарищей по работе, немного возился в садике, немного играл на пианино (вспомнив свою молодость), каждый день решал кроссворды. А чтение, к моему удивлению, занимало (по его же словам) мало места в его жизни. Хотя, как он писал, немного перечитывал русских классиков - не знаю, в оригинале или в переводах - и назвал нескольких писателей, которых мы тогда не знали.
В те годы, когда переписка была возможна (иногда мы сами боялись писать), он писал часто и сердечно. Но в последние годы у него встречались и неправильные обороты речи, и грамматические ошибки, например, в глаголах исчез мягкий знак. Он явно стал забывать русский язык. Имя и фамилию он давно переменил, придав им английское звучание: Бернард Брейлей.
У Сани жизнь была более бурной. После окончания института в Цюрихе он через некоторое время почему-то попал в Италию, кажется, в Милан. Там тоже учился и, кажется, кончил какой-то институт, а потом уехал на историческую родину - в Палестину (сионистские настроения у него были и в школьные годы).
Перед этим, еще в Швейцарии, он женился на девушке - еврейке из Чехословакии, у него родился сын Эли, очень красивый мальчик. Моя мама старалась поддерживать связь с ребенком, даже после того как Саня разошелся с женой и она вернулась в Чехию. У нас были фотографии Эли, мы с ним переписывались, Боря посылал ему подарки. Правда, мать Эли этому не сочувствовала, опасаясь, что это нервирует ребенка. После вторжения фашистов Сане удалось, как он писал, "вырвать сына из фашистского ада". В Палестине Саня занимался преподаванием и музыкой. У нас было впечатление, что он материально не был хорошо устроен.
Он еще два раза женился и имел еще двух сыновей. Мы очень мало знаем о его семейной жизни. После второй мировой войны, когда восстановилась связь, мы узнали от Бориса, что Саня умер - я даже не знаю года его смерти. От Бори мы узнали, что один сын, Кедма, стал математиком и переехал в США. *
Фамилию Саня тоже изменил, приблизив ее к местным условиям - он стал Бар-Эли. Я не очень много знаю о жизни Александра, но думаю, что он, разносторонне способный человек, не сумел реализовать свои возможности.
И еще один штрих, характеризующий нашу тогдашнюю психологию. В те годы мы все были очень напуганы. Когда Саня после смерти отца (он умер 28 января 1936 годы, и сегодня, когда я пишу - 28 января 1995 - ровно 57 лет спустя) по тамошним обычаям поместил в газете объявление с перечислением скорбящих родных, известие об этом нас очень взволновало - а вдруг об этом узнают здесь?! Так мы и жили в постоянном страхе.
*Как выяснилось позднее, все три сына Сани - Эли, Кедма и Михаэль живут в Тель-Авиве. Эли - отставной военный, Кедма - профессор университета, физико-химик, Михаэль - доцент, спортивный психолог. У Кедмы - 3 сына, 2 внучки; у Михаэля - 2 сына и дочь. Саня умер в 1956-м году, имея трех жен при пяти разводах. У Кедмы хранится его диссертация о движении бумеранга (на итальянском языке, защищена в Болонье). - С.В.

@темы: Воспоминания

---

СТС

Вчера утром мне действительно включили отопление. Зажурчала вода в радиаторе, и немного потеплело в квартире, к вечеру все вернулось на круги своя, т.е. отопление отключили. Каково же было мое удивление, когда поутру я опять услышала знакомое журчание в батареях. Позвонила в ЖЭУ, не уверено описала ситуацию, мне в ответ:

- А чему Вы удивляетесь? На улице похолодало.

- Но раньше на такие мелочи внимание никто не обращал.

- Это было при другой власти.

- Простите, а что пока я спала власть сменилась?

- На что Вы меня провоцируете? Заняться что ли нечем!

И сразу после этой тирады – короткие гудки. Но ведь странно это, дом построен в эпоху развитого социализма, обитают в нем да, как и во всем районе, работяги и пенсионеры. И тут бах! коммунизм в отдельно взятом поселке Ростова. На всякий пожарный, зашла в Нет на новостные сайты, в поисках недоброго. Пока все обошлось…

Эта история навеяла мне воспоминания о драме развернувшейся три года назад.

Я, в то время как раз писала диссертацию, вернее даже проходила процесс защиты. И тема моего «научного подвига» звучала приблизительно так «Математические модели систем теплоснабжения…». Из названия следовало, что автор более-менее представлял контур СТС (системы теплоснабжения), и даже видел ее в натуре.

Действие 1.

Осень, октябрь 2002 г. Место действия моя кухня.

Сидим, пьем чай, болтаем за жизнь с парнем, в кабинете которого через пару лет я нашла редкостный экземпляр пальмы (для тех кто в теме), согреваемся лишь чаем и беседой.

- Слушай, а что это у тебя радиатор холодный?

- Ну, так не пятнадцатое еще.

- У нас врубили. И папик на Левом уже во всю жарит.

- Ну, кто бы сомневался, что он «жарит», небось, народ опять руки кипятком моет?

- Не без этого! Пар костей не ломит! А ты воду поспускай, наверняка пробка.

- Может ты сам? Я тебе шланг дам…

Помаялись мы минут десять, заклинания всякие проговорили, но теплей не стало. В итоге оставил меня, провокатор в холодной квартире.

Действие 2.

Следующее утро, место действие прежнее.

Проснулась от холода, и решила повторить вчерашнюю процедуру. Через полчасика батарея издала жуткое хрюканье и начала изрыгать жидкость, которая в России служит теплоносителем. Моя радость была недолгой, кран отказался закрываться. Соорудив «шедевр инженерной мысли» (прикрепила шланг к носику крана и бросила второй конец в мойку), я пошла на поиски сантехника.

Найти специально обученного человека в ЖЭУ оказалось на удивление просто. Быренько договорились о цене вопроса и поднялись к месту аварии. Он внимательно оглядел кухонные просторы и вынес вердикт.

- Так у Вас все хорошо!

- В каком смысле?

- Ну, вода на пол не льется, соседей не заливаете…

- Конечно, но хотелось, чтобы вода вообще не лилась.

- ?!

- А Вас ничего не смущает?

- Это Вы, потому что я не разулся?

- Да, нет! Это я потому что кран на батареи пропускает!

- Ой, да починю я этот кран.

- Так может пора начинать!

- Все Вы бабы нетерпеливые! – и врубил напор на полую мощность.

Шланг не выдержал, стоит этот «русский умелец» практически в воде, еле сдерживая шланг.

- Тазик и ведро дайте, быстрее!

Команду я выполнила, кинула ему тряпку под ноги, смотрю на него и не понимаю, чего он хочет добиться.

- А что Вы делаете?

- Воду спускаю!

- А зачем?!

- Чтобы кран поменять!

- А Вы вентиль перекрыли?!

- Какой еще вентиль! Лезете не в свое дело, лишь бы людей учить!

- Кран на входе в стояк, закрыли?

- Да, нахрена его закрывать-то! Его там и нет! Сейчас так батарею сольем, и сделаю я этот чертов кран!

- Так контур же замкнутый! Здесь сливаете, в котельной подпитку дают. Вчера только систему запустили, мы, что сорок кубов спускать будем?!

- А что же делать?

- Идти перекрывать вентиль на доме!

Больше я его не видела.

Действие 3.

Два часа спустя. Моя изрядно залитая и потрепанная кухня.

Убрав воду с пола, прикрутив по максимуму кран, пошла я на новые поиски счастья. Следующей «жертвой» стал высокий с большими усами а-ля Тарас Бульба сантехник. Поднялись с ним в квартиру.

- Да, понятно… надо перекрывать.

- Слава Б-гу, Вы знаете, что надо делать! А то я с Вашим коллегой намучилась.

- А кто был? Армян?

- Я его национальность не спрашивала, только профессией поинтересовалась.

- Так надо же смотреть, кого в квартиру приводить! Что эти чурки могут! По на приезжали, уроды…

- Давайте не будем переходить на личности, а займемся краном.

Посмотрел на меня этот мужик, ну очень не добро и как-то мерзко. Противно стало. Мой «нацист» покрутился у крана пару минут, поковырял и ушел вниз закручивать вентиль. Прошло минут двадцать, я уже укрепилась в мысли, что еще один сантехник не выдержал натиска воды, как его голос раздался на лестничной клетке:

- Вызываете аварийку, пусть сами решают. Я ничего не могу сделать.

Почести меня именно этот ответ больше всего устраивал, не хотелось платить пусть даже и за работу этому моральному уроду.

Действие 4.

Два часа спустя. Моя изрядно влажная квартира, с вздутыми обоями.

Звоню и слезно рассказываю о жизненных перипетиях Ему.

- Кран подтекает, я шланг поставила, примотала, как смогла, но он все равно не надежен… Что мне делать?

- Успокоиться.

- Да какой тут! У меня дел полно, в Совет надо ехать, а я тут сижу…

- Не ной, починим.

- Когда?!

- Приеду скоро и разберусь…

Знаю я его «скоро», так можно и месяц ждать. Обиделась я на жизнь по полной программе и пошла на поиски новой «жертвы» моего краника. В ЖЭУ девушке в деталях, с всхлипываниями в нужных местах, поведала о своей нелегкой судьбе. Она мне минут двадцать в ответ рассказывала о муже алкоголике и отсутствующем у нее ремонте, текущих кранах и не мытых детях. Я потеряла всякую надежду, неожиданно, мило улыбнувшись, она потянулась к телефону, заворковав в трубку:

- Ребятки, Виталик с вами? Сейчас девушка к нему подойдет, скажет, что от меня, пусть обслужит…

У меня не было сил удивляться, сопротивляться и я была согласна на Виталика…

- Знаете где сантехники обитают? А что я спрашиваю, Вы их коморку сегодня уже посещали. Он Вам поможет!

Оценив юмор и пикантность фраз, я пошла по проторенному маршруту. Виталиком оказался приятный мужчина, весело размахивающий руками. По N кругу объяснила суть проблемы.

- Да, каждую осень случается. Кран новый есть?

- Нет, но деньги есть!

- Это не главное, главное, чтобы у меня латунный краник где-нибудь завалялся… кажется нашел. Куда идти?

- За мной.

Виталик решил все сантехнические проблемы за полчаса, постоянно смеясь над мои рассказами о пережитом. По окончанию работы, расплатившись и обменявшись с ним телефонами, предложила:

- Может пообедаете со мной? Мне за весь день некогда было.

- Не откажусь

В это время приехало мое Солнышко.

- Проходи, как раз во время, мы обедаем…

- С кем?

- С Виталиком

- ?!

- Чего удивляться, познакомся и присоединяйся.

- Я тебе хомутик привез…

Мы хором с Виталиком:

- А зачем?

- На шланг, вот… полгорода объездил.

«Хомутиком» оказалась маленькая штучка, которая одевается на шланг для жесткой фиксации оного.

Уже когда мы пообедали, распрощались с Виталиком, и я оценила заботу…

- Смотри, обои на потолке даже в комнате взбухли, наверное, долго квартира сохнуть будет?

- Ну, да а потолок-то пора белить! Блин!

P.S. Хомутик лежит в чашечке на холодильнике, как память о … Виталике и ждет своего часа. Но самое забавное, что когда вечером того же дня мне позвонил, зав. аспирантурой и сказал, что мой кандидатский по иностранному не действителен и надо его пересдавать… уже было пофигу

---

Мемуары. Глава 3. ПЕРВЫЕ ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ (1907-1910)

Мало-Садовая , 39. Операция.
Коммерческое училище. Школьные годы.
Первый друг - Лена Горбунова.
Летние поездки в Силезию и Саксонию.

Поселились мы в доме № 39 по Мало-Садовой (теперь Суворова), рядом с теперешним райвоенкоматом - втором от Малого к Университетскому (тогда - Ткачевскому, по фамилии городского головы, много сделавшего для благоустройства Ростова). Вообще я большую часть своей жизни прожила на Малом (потом его назвали Осоавиахимовским, а затем - Чехова) или вблизи него. В этом доме (№ 39) мы жили до лета 1914 года, когда домовладелец Садомцев, живший в том же дворе, в соседнем доме, где теперь военкомат, смущенно попросил моего отца освободить квартиру - дочь его выходит замуж и будет там жить. Я, правда, не совсем понимаю, зачем молодоженам нужна была квартира в 6 комнат, но это уж было решать хозяевам.
Сначала мы жили на первом этаже, но скоро (не помню точно, когда) освободился второй этаж, и мы перешли туда. Квартира на втором этаже имела большое преимущество: там была лишняя комната с отдельным ходом прямо с лестничной площадки, где удобно было разместить контору ("офис") отца, и папе отделили часть зала под кабинет с выходом в контору.
Я помню расположение комнат в квартире на первом этаже: из передней налево было две комнаты. В первой была папина контора, где постоянно работал конторщик - сначала Воронов, потом он умер, и появился молодой парень, которого называли просто Гаврила. У него на посылках был мальчик лет 14-15. И однажды, когда этому мальчику поручили отнести или отправить 100 рублей (!), он с ними сбежал. Дальнейшую судьбу его не знаю или забыла.
Дальше налево из передней была еще одна комната, в которой жил один брат Саня. Он был всегда увлечен - то химией, то моделированием аэропланов (слово "самолет" тогда не было принято), и жить вместе с ним было трудно. Кроме того, как я уже упоминала, два средних брата были несовместимы. Поэтому мы, трое младших - Боря, Женя и я, - жили в одной большой комнате, “детской". Ход в нее был из столовой, а в столовую можно было попасть из передней прямо. Направо из передней была дверь в большой зал, а оттуда - в мамину-папину спальню.
Из столовой по коридору была дорога в службы - ванную, туалет и кухню с обязательной тогда комнатой для прислуги (обычно без окна) и выходом во двор - так называемым "черным ходом".
От того периода, когда я жила в одной комнате с Борей и Женей, мне почему-то запомнилось, что Боря учил наизусть монолог Чацкого "А судьи кто?", учил вслух, и я многое запомнила, а особенно:
Кричали женщины: ура!
И в воздух чепчики бросали!
Наверное, я себе зрительно представляла летящие чепчики...
Была у нас там собака Крошка - беленькая болонка. Очень умная и чуткая, она нас один раз подняла ночью и предупредила о начинающемся под лестницей пожаре, почувствовав дым. Пожарные быстро все потушили, но нас на всякий случай вывели во двор. И я, выходя, не забыла книжку - авось, удастся под фонарем почитать.
Крошка была привязана ко всем, но особенно любила папу: летом, когда мы все уезжали, она оставалась с ним вдвоем - ведь у папы летом был разгар работы, и он мог отдыхать только зимой. Когда папа внизу открывал дверь подъезда, Крошка бросалась к двери квартиры, требуя, чтобы ее выпустили, и в восторге сбегала по лестнице и прыгала ему на грудь. Любила она спать на моей кровати, и мне это нравилось - тепло, но при отдаленном звуке маминых шагов она спрыгивала.
Когда мы перешли на второй этаж, мне уже выделили отдельную комнату - считали, что я уже подросла и нас объединять неудобно. К тому же Саня скоро уехал.
Ход в наши комнаты - мальчиков и мою - был из передней, а спальня родителей выходила в столовую (над нашей детской).
Как-то в моей комнате шила портниха (тогда и портнихи - не самого высокого класса, и прачки ходили по домам и работали поденно). Она мне рассказывала содержание какого-то трогательного фильма, кажется, из жизни крепостных, и, сказав: "Он ее изнасиловал", тут же осведомилась: "Ты знаешь, что это значит?". Я убежденно ответила: “Конечно", предполагая, что это производное от насилия: ну, побил... Но очень скоро я поняла, что это что-то не то, но почему-то не переспросила. А ведь запомнила...
Через несколько лет у меня было такое же недоумение при чтении "Обрыва" - я прочитала его рано, лет в 13. Когда Вера решает расстаться с Марком и уходит, а потом оборачивается, и он ее уносит в беседку, я никак не могла понять ни авторской реплики: "Боже, прости, что она обернулась!", ни дальнейшей трагедии. И тоже ни к кому не обратилась. Еще через пару лет мама мне сказала: "Если тебе будет что-то непонятно, приди ко мне, я объясню". Но я как-то дошла своим умом - без драматических переживаний, как это бывает.
"Обрыв" я очень любила - и Татьяну Марковну, и, особенно, Веру. И как-то заявила Боре, что Вера похожа на лермонтовского Демона - оба гордые. И тоже помню (а это могло быть не позже лета 1914 года - после его отъезда я его уже не видела), как он расхохотался и сказал (точно): "У тебя рискованные литературные параллели".
А еще раньше Борис меня тоже поразил новым речевым оборотом: я когда-то пожаловалась маме, что без нее меня дразнили мальчики (существа обиды я не помню), и когда она в следующий раз уйдет, я тоже уйду из дома. На что Боря весело отозвался: "Слышишь, мама, она уйдет, как калика перехожая"...
А вообще я уже в детстве заметила, что братья, вырастая, становятся добрее, сговорчивее и после какой-то грани - примерно лет 14 - относятся ко мне уже покровительственно. Впрочем, после 1914 года я уже знала Борю и Саню только по переписке, да и то были периоды, когда и переписываться было опасно («железный занавес») или невозможно (война).
В первую же осень жизни в этой квартире я тяжело заболела. Началось с того, что у меня заболело плечо - я заметила, что мне больно надевать пальто. Боль усиливалась, а потом температура поднялась чуть не до 40. Тогда консилиум врачей решил, что срочно нужна операция. Мне говорили, что у меня засорились железы. Сейчас я узнала, что это был лимфаденит. Операцию делали дома (сейчас это странно слышать), в специально оборудованной детской, как раз 17 ноября, в день моего рождения, когда мне исполнилось 6 лет.
Саму операцию я, конечно, не помню - это было под общим наркозом. Хотя мне кажется, что помню стол, накрытый белым, и несколько человек в белых халатах. Говорят, что было много гноя, что опухоль была большая, а когда спала, то рубец, сохранившийся до сих пор, оказался под мышкой. Очень четко помню момент пробуждения от наркоза - я лежала у мамы в спальне (меня туда забрали на все время болезни), около меня стояли цветы в горшке (альпийская фиалка), мне принесли чашку какао, и я удивилась и обрадовалась, что могу спокойно сесть без боли.
И тогда (или позже?) мне сказали, что папа волновался, и у него от этого заболели зубы. И помню еще, что потом мне долго делали болезненные перевязки через день. И в день перевязки я с утра лежала и горевала в ожидании боли. А потом мне кто-то убедительно сказал (вряд ли я сама до этого додумалась бы), что незачем расстраиваться заранее. И я всю жизнь стараюсь следовать этому правилу - а может, все обойдется. Помню день, когда мне разрешили встать, и я встретила врача (или медсестру) уже в передней, одетой, но с рукой на перевязи.
После этого следующая операция у меня была только в 1969 г., зато потом за 10 лет их было три!
Операция была самым ярким воспоминанием этого года. До болезни я ходила в частный детский сад, или домашнюю группу француженки мадам Эмбо. Но это было, очевидно, недолго, и от данного воспитательного учреждения в памяти ничего не осталось. Почему-то я после выздоровления туда уже не вернулась.
Не помню точно, с этого ли года, скорей всего, с этого, ко мне несколько лет ходили немки два-три раза в неделю, чтобы в игре и разговоре закрепить и расширить знания немецкого языка, полученные во время пребывания в Швейцарии. Одна из них была Fraulein Marie Kronberg, вторая, сменившая ее, - Елизавета Ивановна Россель. Надо сказать, что обе они проявили много изобретательности, чтобы придумать игровые формы занятий. Помню, например, что у нас была кукольная школа - куколки были картонные, в формах из бумаги. Но занятия были настоящие, и я с увлечением вписывала в маленькие тетрадочки каждой (к счастью, их было немного) заданные склонения.
А весной мы ходили гулять в летний сад Коммерческого клуба (теперь Первомайский сад). Не знаю, много ли я там разговаривала по-немецки, но играть и бегать было весело. Там у меня было запомнившееся приключение - это, наверное, уже лет в 8: я с разбегу присела на край фонтана и опрокинулась туда. Ясно помню момент, когда вода закрыла от меня солнечный свет - у меня было ощущение, что я попала в подводное царство. Через минуту я уже выбралась оттуда, совершенно мокрая. Пришлось вызывать из дома брата, который привез сухую смену белья и одежды. Несколько дней я не решалась идти в Клуб, и, действительно, кто-то меня узнал: "Вот эта девочка упала в фонтан”.
Но вообще эта зима 1907 - 1908 годов прошла скучно: ровесников не было, самый младший брат был на три с половиной года старше меня и очень редко уступал моим настойчивым просьбам поиграть со мной (во дворе мы штурмом брали какую-то кучу камней). Детских садов тогда, вероятно, не было, и на следующий год было решено отдать меня в школу. В нашем Коммерческом училище было три приготовительных класса, и младший был на особом режиме. Вела его всегда одна и та же учительница, Мария Гавриловна, умевшая работать с малышами. В классе были и мальчики, и несколько девочек. Вообще наше училище, основанное какой-то общественной организацией, было передовым и по программе, и по своим порядкам. Обучение мальчиков и девочек было раздельным, но в одном здании (девочки были на первом этаже), и мы свободно общались, в старших классах вместе ставили спектакли, устраивали ежегодный бал в день Николая Чудотворца (6/19.12), имя которого носила училищная церковь. Серьезно преподавалась математика, для физики, химии и товароведения были оборудованы специальные кабинеты. Обязательны были 2 языка - немецкий и французский, а за отдельную плату можно было учить английский. Хорошо было поставлено преподавание физкультуры - преподаватель был чех Антон Иванович Кучера из знаменитого спортивного общества "Сокол". Каждый год в саду (при училище был хороший сад) проводились массовые спортивные праздники, устраивались спортивные вечера в театре с гимнастическими ритмическими танцами. Нравы были не казенные: не было классных дам, отношения с педагогами были хорошие, иногда почти дружеские (не у малышей, конечно), что не мешало нам уважать их.
У нас была хорошая библиотека, для всех были организованы горячие завтраки в специальных столовых. В этом училище учились все мои братья. Надо еще упомянуть, что туда был свободнее доступ евреям - не было процентной нормы, как в государственных, "казенных" гимназиях.
Правда, были там специальные предметы - бухгалтерия, коммерческая арифметика, коммерческая корреспонденция на трех языках, но они особой трудности не представляли. Для девочек эта специфика была не нужна, но интеллигентных родителей привлекала серьезность программы. Многие девочки как раз из богатых купеческих семей не выдерживали нагрузки и переходили в гимназии, где могли легко перешагнуть через класс.
Так вот, было решено отдать меня в младший приготовительный класс Коммерческого училища, тем более что жили мы близко и провожать меня в первое время могли старшие братья. Но пока этот вопрос обсуждали, время было упущено, и мы опоздали с заявлением. И тут я до мелочей ярко помню день моего огорчения. Мы сидели за обедом (четко помню, как были распределены места: на длинных сторонах - я рядом с мамой, лицом к двери и передней, напротив - Боря и Женя, слева от меня на торцевой стороне - папа, напротив - Саня). В этот день Саня пришел позже, когда обед уже заканчивался. Я ела компот из сухофруктов (я его всегда ела в строгом порядке, оставляя напоследок самое вкусное, кажется, изюм). Проходя к своему месту, Саня небрежно бросил: "Да, папа, Павел Михайлович (директор) велел тебе передать, что Мирку не могут принять - уже прием закончен, класс набрали".
Очевидно, я очень хотела стать школьницей: я ничего не сказала, но слезы закапали прямо в тарелку. Этого папа вынести не мог: он вообще был добрым человеком, а тут плачет его любимая дочка. На другой день он отправился к директору Павлу Михайловичу Верховскому, представительному чиновнику, который потом стал попечителем учебного округа, сделал карьеру. Пришел и твердо заявил: "Как хотите, но Вы должны взять мою дочь". Отец был уважаемым человеком, отказывать ему не хотелось, да и вопрос был несерьезный. Директор вызвал Марью Гавриловну и спросил, как быть, на что та спокойно ответила: "Поставим еще одну парту". На всякий случай директор спросил, умею ли я читать (вообще-то в этот класс поступали и не очень грамотные), на что папа твердо заявил: "Лучше нас с Вами".
Вопрос был решен, и на следующий день началась моя школьная жизнь, продолжавшаяся 11 лет и закончившаяся золотой медалью. Могу сразу сказать, что училась я с удовольствием, школу очень любила, нашла в ней несколько друзей, с которыми была связана крепко, до конца их жизни, хотя и жили мы в разных городах.
Первый день моей школьной жизни запомнился мне примерами разных отношений. Мне зачем-то понадобился цветной карандаш (в первый день я, очевидно, не запаслась еще всем необходимым), и я попросила мою соседку по парте Шуру Асееву дать мне его. Она сухо отказала. Но Коля Чернышев, сидевший в соседнем ряду, тут же протянул мне его. Интересно, что я запомнила их имена, хотя больше с ними дел не имела. Асеева скоро ушла из нашей школы, но я узнавала ее на улице по бесцветному лицу с пустыми глазами.
В первые же дни школьной жизни со мной произошел курьезный случай. У нас дома религии уделялось мало внимания. Папа по большим праздникам ходил в синагогу, где его окружали почетом (в синагоге за хорошие места надо было платить, а папе предоставлено было постоянное место), но мне кажется, что это было по привычке и еще потому, что у евреев общественная жизнь сосредоточивалась вокруг религиозной общины. Но дома он не молился. А мама вообще была скептически настроена, хотя иногда жалела, что не умеет молиться, что ей это не дано. И когда ей пришлось рано расстаться с двумя сыновьями (Саней и Борей, которых она больше не увидела), она мечтала о встрече хотя бы в загробной жизни, в которую не очень верила.
У нас соблюдались некоторые религиозные обычаи: папа (только он) постился в Судный день, на Пасху ели мацу и всякие вкусные пасхальные блюда, но наряду с этим была обязательная елка, и моя Fraulein научила меня рождественской песенке:
Die Welt war verloren,
Christ ist geboren,
Freue dich, freue dich...(дальше не помню),
и блины были на масленицу - соблюдались все обычаи, но в них не вкладывалось религиозного смысла...
Правда, когда - кажется, в 1915 году - умерла бабушка (мать отца), у которой, как старшей в роду, полагалось проводить сейдер, пасхальный ужин в канун Пасхи, решено было провести его у нас (папа был старшим сыном). Тем более что к нам пришел дед - мамин отец, знавший и соблюдавший обряды. Но торжественности не получилось - молодежь вообще воспринимала это как спектакль, да и старшие больше ценили еду, чем молитвы.
Естественно, поэтому, что я не поняла толком, что такое Закон Божий, когда мне сказали, что такой будет у нас следующий урок. В класс вошел батюшка, отец Василий, небольшого роста представительный человек с длинными волосами, с крестом на груди. Дети сразу сообщили ему: "У нас новенькая!", но он не обратил сначала на это внимания. Урок был посвящен заучиванию молитвы: "Во имя Отца и Сына, и Святого духа. Аминь". Батюшка несколько раз произнес эту фразу, потом мы повторили ее вместе с ним хором, а потом он спросил, кто запомнил. Ну, конечно, я подняла руку, он вызвал меня, и я отбарабанила молитву без запинки. И тут он поинтересовался, как моя фамилия. И надо сказать, что нашел блестящий выход: он сказал: "Вот, дети, пусть вам будет стыдно - новенькая ИНОВЕРКА, а раньше вас запомнила святую молитву!" Эту фразу я запомнила слово в слово и потом оценила изящный оборот "иноверка"...
Когда я с братом Саней возвращалась домой и мы шли по Богатяновскому переулку (Кировскому), я сказала ему гордо, что батюшка меня похвалил. Он даже остановился на мгновение от удивления и возмущения и, войдя в нашу квартиру, с негодованием сообщил, что я натворила. Взрослые посмеялись, и я узнала с удовольствием, что могу на этих уроках не бывать. С тех пор я или выходила в коридор, или оставалась в классе, но тихонько читала свою книгу. Особенно приятно было, когда Закон Божий был на первом уроке - можно было позже встать. И тут я хитрила - не предупреждала о такой удаче, чтобы меня будили и я могла осознать счастливую возможность еще заснуть на полчаса.
Первые два года моей школьной жизни прошли спокойно, без особых происшествий и ничем особенно не запомнились. Со второго года, в среднем приготовительном, уже было несколько учителей-предметников, но я их почти не помню. Только одна учительница русского языка хорошо запомнилась, наверно, потому, что вызывала стойкие отрицательные эмоции. Это была Евгения Порфирьевна (через 10 лет она учила Владимира Дмитриевича Фоменко, но он не успел почувствовать к ней такую неприязнь). Она была сухая, недобрая, и с ней у меня связаны один романтический эпизод и первое горькое ощущение обиды, хотя она к этим переживаниям прямого отношения не имела.
Было это, наверно, уже во втором классе. Нам показалось, что Евгения Порфирьевна несправедливо поставила какую-то отметку Эрне Гаккель, тихой немочке, скоро исчезнувшей с моего горизонта. Мы пытались вмешаться, получили, конечно, отпор и стали бурно протестовать, шумели - в общем, устроили обструкцию. И я увидела, что одна девочка как будто нечаянно смахнула на пол свой дневник. Мне этого показалось мало, и я толкнула толстую хрестоматию, которая упала на пол с оглушительным грохотом. Это, конечно, не могло пройти безнаказанно, и мне пришлось идти "на ковер" к Елене Николаевне, жене директора. Она занимала должность инспектора в женском училище, т. е. фактически была начальницей. И вот тут, слушая сердитую нотацию, я как-то уловила и потом осознала одну неприятную фразу: "А тебе надо быть особенно осторожной".
И хотя мне не приходилось сталкиваться с антисемитизмом и страдать от него, я всё же поняла, что она имела в виду.
Не могу ручаться за точность, но, кажется, с этим эпизодом была связана и дальнейшая история товарищества и предательства. От нас добивались выдачи "зачинщиков", но мы, конечно, благородно молчали, и вдруг выяснилось, что Валя Шевырева, в будущем провинциальная актриса, во время беседы с одной учительницей что-то ей разболтала... Мы возмутились и объявили ей бойкот. Через некоторое время девочки об этом забыли, но я - недаром же я читала Барскую и другие книги о чести и благородстве - продолжала ее не замечать, хотя не очень много об этом думала. И вдруг выяснилось, что Валя так страдает от моего отношения, что ее отец пришел в школу поговорить. Мне, кажется, немного польстила такая высокая оценка моей стойкости, но я сдалась не сразу.
Вернусь к старшему приготовительному, когда у меня впервые появился друг - Лена Горбунова. До тех пор я общалась, пожалуй, только с Эммочкой, моей двоюродной сестрой. С девочками из моего класса я вне школы не встречалась. А у Эммочки, младшей дочери тети Сони, я часто бывала. Как я уже говорила, мы дружили с этой семьей, так же как с семьей папиного брата Владимира (его жена Розалия Борисовна учила меня и Борю музыке, а с их детьми, Виктором и Лидией, дружили мои братья). Немного общались с тетей Нюней (Анной), жившей во флигеле бабушкиного дома. Со старшей сестрой папы Александрой (муж у нее был юрист Иосиф Абрамович Аккерман, у них было два сына - Владимир, психиатр, с которым я в более поздние годы даже немножко дружила, и Александр, которого не любила) мы совсем не встречались. Эммочка Златопольская была на 2 года моложе меня. Ее старшая сестра Люся (Ольга) была по возрасту даже ближе, но у меня с ней отношения не наладились. К Эммочке меня отпускали одну - они жили близко, угол Среднего (Соколова) и Пушкинской. Отпускали, только если кто-то из братьев давал согласие зайти за мной. После длительных моих приставаний к каждому по очереди, чаще всего удавалось заручиться согласием Бориса - самого спокойного и мягкого (по иронии судьбы именно у него не было детей). Я охотно ходила к Эммочке, но это не было настоящей дружбой, мы только вместе играли. И в последующие годы мы уже мало виделись, хотя связь родственная сохранилась на всю жизнь, и сейчас, когда мы обе привязаны к дому, мы часто беседуем по телефону.
А Лена Горбунова стала моим первым другом. Нас связывали и школьные интересы, и домашние встречи (почему-то я чаще бывала у нее), когда мы придумывали и разыгрывали всякие истории, а ее младшая сестра Ксеня должна была играть роль то найденного в лесу ребенка, то гуттаперчевого мальчика...
О семье Горбуновых надо сказать подробнее. Мы были с ними связаны по многим линиям: отец Лены был также коммерсантом, и они с моим отцом хорошо знали друг друга. Наши мамы вместе работали в родительском комитете. Старшая сестра Маруся училась в классе моего брата Сани (в первые годы существования училища по несколько девочек принимали в мужские классы). А брат Боря учился и очень дружил с Мишей Горбуновым, впоследствии интересным ученым, трагически погибшим совсем молодым от взрыва во время опыта. А Костя, увлеченный скрипач, ставший профессиональным музыкантом, очень любил играть под аккомпанемент моей мамы. Мама не была настоящим музыкантом, но умела следить за скрипачом и приноровиться к нему. Костя всегда противопоставлял ее своей профессиональной аккомпаниаторше, которую называл "мадам Дубье".
Семья Горбуновых для меня всегда была ярким доводом в пользу роли генов. Отец Лены, добродушный, не слишком, кажется, умный, имел от первого брака трех дочерей: двух заурядных, а третья была почти дебилка, и ее устроили в монастырь. После смерти жены он женился на гречанке Агриппине Михайловне Ножикос, некрасивой, очень близорукой, но энергичной, умной и образованной девушке, которая вышла за него под давлением братьев (она была сиротой), и этот брак дал шесть детей, один другого интересней.
Старший - Леонид - был интересным инженером, но погиб в годы культа личности.
О Мише и Косте я уже говорила, Маруся и Ксеня стали профессорами - одна врач-фармаколог, другая - химик. Ну а Лена тоже была способным человеком, но жизнь у нее была сложной. Совсем молодой, после школы, она поехала в село собирать лекарственные растения. Жили они молодой компанией в бывшем помещичьем имении с большим садом. В этой романтической обстановке она увлеклась (это было, по-моему, ее первое увлечение) молодым пареньком Тадиком (Тадеосом) Тер - Арутюняном. Я его мало знала, но мне кажется, что он был хорошим человеком, только Лене "не по плечу". Прожили они дружную, но сложную жизнь. Был момент, в двадцатых годах, когда Лена решила от него уйти (подробностей не знаю), даже уехала в Ленинград к сестре, но потом вернулась. И когда в годы культа его арестовали и Лену кто-то убедил, что его вышлют в Иран, она забрала сына и свекровь и уехала туда. Очень хорошо помню, как мы с Жаком ходили к ней перед ее отъездом (она жила где-то на Братском), и было у нас ощущение горечи, тревоги и растерянности: что же это происходит? А сын ее Юра - ему тогда было лет 15-16 , он был комсомольцем - сказал, что его товарищи никак не могли понять, почему он уезжает, и ему было трудно им что-нибудь объяснить. Жилось им в Иране очень трудно, но их выручало знание языков и музыки. Лена давала уроки, Юра, кажется, играл на скрипке в кино. А отец туда не попал - он был сослан в Казахстан. И только после войны они снова соединились и жили всю оставшуюся жизнь в Ереване. Лена сумела, несмотря на уже солидный возраст, в рекордно короткие сроки окончить институт (специальность -английский язык) и там же преподавала. У нее была хорошая семья - сын, внуки, правнуки. Она с мужем жила отдельно от молодых, но после смерти мужа вскоре перешла к ним. И старость у нее была спокойной, но за год примерно до конца (она умерла осенью 1992 года) она в комнате сломала руку и бедро и уже не поднималась. Но родные были очень к ней внимательны.
После возвращения она побывала в Ростове. А потом мы несколько раз виделись с ней в Москве, где она гостила у старшей сестры Маруси. И переписывались мы всё время - она писала очень теплые, нежные письма, мы вспоминали наших ушедших родных, ведь она хорошо знала маму и братьев. Но последний год, когда она уже писать не могла, я продолжала писать и каждый месяц звонила ее сыну, узнавала о ней.
Вот эта Лена пришла к нам в училище прямо в старший приготовительный, когда я училась уже третий год. Ко мне подошла Маруся Горбунова и попросила меня, чтобы я, как старожил, помогла ее сестренке привыкнуть к новой обстановке.
Я была горда этим поручением. Мы сели за одну парту и скоро подружились. Правда, классе в четвертом у нас с ней произошли некоторые временные расхождения на идейной почве: Лена вдруг стала очень религиозной, отказывалась принимать участие в каком-нибудь "мероприятии", если для этого надо было пропустить церковную службу. А у меня, вообще неверующего человека (это или дано человеку, или нет), было в это время особенно острое атеистическое настроение - я даже старалась не употреблять такие привычные выражения, как "Слава Богу “или "Дай Бог". Но летом Лена с семьей поехала во Владикавказ, где жила в монастыре ее сестра, и вернулась оттуда вольномыслящей. Но и в тот период дружба сохранялась.
В первые годы школьной жизни не было особых событий. Училась я легко, добросовестно и успешно. Считала свои пятерки привычными и обязательными.
Хотя очень трудно давались мне второстепенные предметы. Например, по рукоделию я даже получила в одном полугодии (у нас были не четверти, а полугодия) двойку, легкомысленно не выполнив задание по наложению заплатки или что-то в этом роде. Я думаю, что в советской школе признанной отличнице не решились бы поставить двойку. А самыми трудными для меня были три предмета: рисование, чистописание и черчение. Но тут уж моей вины не было.
Обладая неплохими способностями - сообразительностью, памятью, в какой-то мере математическим мышлением - я от рождения была лишена талантов, у меня не было музыкального слуха, и я абсолютно не умела рисовать. Я очень старалась - даже в старших классах ходила несколько месяцев в частную школу рисования и немного занималась черчением с товарищем брата Жени. Я, конечно, понимала, что не смогу добиться больших успехов, но хотела заслуженно получить удовлетворительные отметки. Должна всё же сказать, что не прибегала ни разу к использованию чужих чертежей и рисунков, а свои тройки зарабатывала честно. Но эти отметки меня беспокоили потому, что при золотой медали, на которую я твердо рассчитывала, можно было иметь только одну четверку. Поглядывая на хоры нашего актового зала, где были мраморные доски, на которых золотом вписывались фамилии медалистов, я уже заранее видела там свою фамилию (я не могла предвидеть, что буду кончать в 1919 году, когда и золота не будет, и вообще будет не до этого). К моему облегчению, все три "опасных" предмета объединялись в аттестате в одну оценку по графической грамоте. Получив тройки по рисованию и чистописанию и все же добившись четверки по черчению, я с некоторым нарушением математики получила желанную четверку. А все остальные предметы меня не подвели.
В эти годы - первый, второй классы - я много болела, но без особых страданий, хотя проводила в постели по месяцу и больше. И это не отражалось на моих школьных делах. Толчком к болезням была серьезная простуда, причиной которой - страстное желание читать.
В конце 1910 года, умерла бабушка, маминой мать. Она умерла еще не очень старой, в 60 с чем-то лет, от рака пищевода. Лежала она месяца три в отдельной палате еврейской больницы на Никольской, угол Богатяновского (Социалистической и Кировского), и моя мама всё это время была при ней. Моему папе стоило большого труда получать у градоначальника временное разрешение на ее пребывание в Ростове, где бабушка не имела права жительства, а потом добывать еще отсрочки, так как трудно было заранее предугадать необходимые сроки. После смерти бабушки мама поехала в деревню, чтобы помочь разобрать вещи, так как Степанов решил ликвидировать свое хозяйство и переехать в Ростов вместе с моим дедом. Их поселили в отдельной квартире рядом с дядей Мишей. В 1917 году или в 1918 Петр Владимирович умер.
Помню, что это случилось в какие-то "горячие” дни, когда на улицах была перестрелка, и телега с гробом ехала очень быстро, а провожавшие, вероятно, немногие, бежали за ней. После этого дед жил у другого дяди, а потом, когда у нас появилась возможность (мы уже жили в маленькой квартире), мама взяла его к нам, где он умер в 1923 году.
Так вот, мама поехала в деревню и взяла меня - это были дни зимних рождественских каникул, примерно с 23.12 до 7.01 (5-20.01). Маме хотелось, чтобы я дышала свежим чистым воздухом, и она гнала меня побегать по снежному двору, покататься на санках, но у меня не было сверстников, и я предпочла усесться на санках с комплектом журнала "Нива" и почитать. А дни были морозные, непривычные для южанки. Вечером поднялась температура и обнаружилась тяжелая ангина. Условия для лечения были сложные, и мама спешно увезла меня домой, как только мне стало лучше. Но до станции надо было 12 верст ехать на санях, езду я переносила плохо, приходилось останавливаться, давать мне передохнуть. Короче, эта ангина дала мне осложнения - сначала ревматизм, потом хорею (у меня дергалось лицо, особенно, когда я нервничала). Позже товарищ брата, студент-поляк, спрашивал его: "Почему твоя сестра волнует свой нос?"
Помню, что мы с мамой были в театре на гимнастическом вечере нашей школы, сидели в ложе. А когда вернулись, я увидела у мамы слёзы на глазах, и она сказала, что смотрела не на сцену, а на меня. После этого меня снова уложили, и я долго не ходила в школу. Летом мы поехали в Германию лечиться в Ойнхаузен, курорт с лечебными водами и грязями. А до тех пор мы чаще всего проводили лето у бабушки в деревне, где, кроме сада и уже упоминавшегося малинника, были собаки и лошади. Мальчикам там было очень привольно - они бегали босиком, ездили верхом (один раз Женина лошадь споткнулась, упала и придавила ему бедро), варили с дядей кулеш на костре, помогали работам в поле. А вот меня никуда не пускали, я была еще мала, а кроме того, бабушка мечтала о благовоспитанной внучке с хорошими манерами.
Может быть, поэтому я в детстве мечтала быть мальчиком, хотя ничего мальчишеского в моём характере не было, и книги я любила типично «девчонские». Был у меня уже в поздние годы такой забавный случай: меня попросили для "взрослых" библиотекарей сделать обзор детской литературы, и когда кто-то спросил что-то о приключенческой литературе, я объяснила, что эти книги так подробно не знаю, потому что в детстве была девочкой...
И помню даже, как я была поражена, когда поняла с предельной ясностью, что мальчиком уже никогда не буду...
В те годы мы одно лето, кажется, в 1908 г., провели не у бабушки - потом мама мне рассказала, что ее братья собирались жениться, а родители не одобряли их выбор, и по этому поводу там велись бесконечные дебаты, которые ей надоели.
Тогда мы были в Силезии, где есть целая группа курортов (теперь это Польша). Мы жили сначала в одном из них, а потом переехали в другой. У мамы произошел принципиальный конфликт с домохозяином (у нас была небольшая комната, он обещал, что скоро освободится вторая, а когда она освободилась, он тут же ее сдал другим), и мама пошла на некоторые трудности, так как в это время с жильем было сложно. Помню только лес и озеро, на котором катались в лодках, и помню, что там утонул какой-то мальчик, и маме сказали, что это был иностранец в синей рубашке. Она решила, что это Саня, и в ужасе бежала туда, чтобы удостовериться, как вдруг за спиной услышала Санин голос: "Мама, мы скоро будем обедать?"
И еще раз мы ездили за границу (в России почти все курорты нам были запрещены), очевидно, в 1910 году, когда бабушка в свое последнее лето сама уехала в Кисловодск лечиться. Мы побывали в Дрездене. Меня там поразило, что почти во всех домах перед окнами были ящики с цветами. И запомнила посещение Цвингера, где я видела в отдельной небольшой комнате Мадонну (Сикстинскую), отгороженную от публики красным бархатным шнуром.

@темы: Воспоминания